Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Декабрьский холод въедался под кожу, превращая недостроенный зал в ледяной склеп. Я лежал на брюхе, прижимаясь щекой к шершавым половицам. Синие непослушные пальцы, пытались закрепить кронштейн для направляющего блока. Металл обжигал кожу, каждый поворот отвертки отзывался болью в застывших суставах. Изо рта вырывался пар, оседая инеем на дереве. В такие моменты я ненавидел этот век, его примитивные инструменты и эту проклятую, бесконечную зиму. Но эта ненависть была хорошим топливом. Она согревала.

— Ефимыч, подсоби, — просипел я, не в силах в одиночку натянуть тонкую клавесинную струну.

Из полумрака выросла тень. Мой комендант присел рядом на корточки. Он не задавал вопросов. С того дня, как я нанял его, он наблюдал, как я превращаю дом в хитроумную ловушку. В его взгляде читалась солдатская прямота: он не понимал и половины моих затей, но видел в них смысл, эдакую систему. А все, что имело систему, заслуживало уважения.

— Погоди, барин, — пробасил он. — Пальцы-то себе отморозишь.

Он протянул мне перчатки без пальцев. Простая, бесценная в этом холоде вещь. Я с благодарностью натянул их. Мы работали в молчании. Был слышен только скрип ворота, которым мы натягивали струну. Она звенела, как живой нерв, протянутый вдоль стен этого дома.

Простая растяжка у окна — детские игры. Я готовил нечто иное. Я учил этот дом дышать со мной в унисон. Его половицы станут моими ушами, его стены — кожей, которая почувствует чужое прикосновение.

— Теперь сюда, — скомандовал я, указывая на разобранный участок пола у подножия лестницы.

Там, между могучими балками перекрытия, я заканчивал монтаж своего главного сюрприза. Хитросплетение рычагов из вороненой стали, маленьких противовесов и одной-единственной пружины, которую я трижды переделывал, пока она не перестала заедать от загустевшего на морозе сала. Когда я уложил последнюю половицу на место, пол выглядел совершенно обычно. Но я знал, что он лжет. Теперь это была нажимная плита. Чувствительная, как весы аптекаря.

— Если они перережут струну, Ефимыч, — объяснял я, разминая затекшие пальцы, — их выдаст пол. У любой крепости должен быть тайный ход. У нашей — будет второй голос.

Старый солдат ничего не ответил, только задумчиво потер шрам на щеке. Мои слова, похоже, легли на его богатый боевой опыт.

Вся неделя превратилась в адский марафон. Я почти не спал, питаясь кое-как и поддерживая себя горячим сбитнем, который заставляла пить Варвара. Моя лаборатория превратилась в мозг крепости. На отполированной до блеска дубовой панели я монтировал ряды латунных рычажков. Каждый — произведение микромеханики. Я вытачивал их ночами, согнувшись над верстаком при свете сальной свечи, и каждый заусенец, каждая сотая доля миллиметра несоответствия отправляли деталь в утиль. Боль в спине стала моим постоянным спутником.

Над каждым рычажком я закрепил тонкую стеклянную трубку. Внутри, как драгоценность, покоился маленький свинцовый шарик, на котором я лично выгравировал номер. Это была панель управления. № 1 — парадный вход, где убили Федота. № 3 — окно в зале, через которое они ушли. № 7 — черный ход, где теперь спал на посту огромный Семен.

— И как эта штуковина нам поможет? — спросил Илья, мой самый толковый подмастерье. Он с суеверным трепетом смотрел на ряды блестящих рычажков и шариков.

— Она подарит нам время, Илья. Бесценное время, — я указал на медный лоток под панелью. — Когда враг коснется струны или наступит на плиту, один из этих шариков с тихим звоном упадет сюда. Мы не будем гадать, где они. Мы будем знать. И у нас будет десять секунд, пока они еще думают, что их никто не слышит.

Десять секунд. Я отмерил их с помощью старого анкерного механизма, который доводил до ума двое суток. Десять ударов часового сердца, прежде чем дом закричит. И этот крик должен был разбудить, вывернуть душу, парализовать волю, заставить пожалеть о том, что ты вообще родился на свет. В подвале, на специально построенном помосте, ждал своего часа огромный медный таз, больше похожий на церковный колокол. Над ним, на волоске спускового механизма, висела пятипудовая гиря. Мой «Крик Дома».

Вечером, когда петербургский мрак окончательно поглотил город, я собрал свою маленькую армию. Ефимыч, Семен, Лука и Игнат. Четыре осколка великой армии, нашедшие приют в моем странном доме.

— Учения, — коротко бросил я. — Лука. Ты — ночной тать. Задача — проникнуть в дом. Тихо. Через любое место. Если система не сработает, и ты дотронешься до меня, — ведро водки твое, и я признаю себя болваном. Если дом тебя поймает… водка все равно наша.

Лицо Луки, бывшего егеря, человека-тени, озарилось азартной улыбкой. Он привык считать себя лучшим. Вызов принят. Он просто исчез, шагнув за порог в чернильную темень двора.

Мы ждали. Время превратилось в холодный кисель. В зале было темно, тусклый свет от фонаря на улице еле пробивался сквозь заиндевевшее стекло. Я стоял наверху, у своей панели, и чувствовал, как напряжение заставляет кровь стучать в висках. Семен замер у лестницы, превратившись в глыбу мышц. Игнат положил ладонь на эфес сабли.

И вдруг… тихий, почти музыкальный «дзынь!».

Я увидел, как в лоток скатился шарик с цифрой «4». Окно в каретном сарае. Самое темное, самое неочевидное место. Ефимыч, стоявший внизу, даже не обернулся. Он просто поднял два пальца, и Семен с Игнатом без единого звука скользнули в сторону двора. Это радовало глаз, они двигались, как волки, загоняющие зверя.

Я начал считать про себя. Один… два… три… Лука, наверное, уже на подоконнике. Опытный, осторожный, прислушивается к каждому шороху. Семь… восемь… Он уже внутри. Уверен в своей победе. Девять… Десять.

Дом закричал.

Это была физическая атака. Низкий, вибрирующий гул, который начался где-то в преисподней, под ногами, прошел сквозь каменные плиты пола, ударил в грудь, заставив сердце споткнуться, и взорвался в голове, вытесняя все мысли. Стекла в рамах задрожали мелкой дрожью. Воздух стал плотным, его было больно вдыхать.

Через мгновение дверь распахнулась, и в зал ввалили Семен и Игнат. Между ними, как мешок, висел Лука. Он был цел, ни царапины, но лицо его было белым как полотно. Он смотрел в одну точку и часто мотал головой, пытаясь вытряхнуть из ушей этот инфернальный вой. Нужно подумать как защитить от этого звука своих. Вон Варвара с Катькой выскочили, но сразу ушли, как стало ясно, что все в порядке. Да уж, «дружественный огонь» получился. Придумаю потом что-нибудь.

— Поймали, Григорий Пантелеич, — пророкотал Семен, и в его голосе звучал почти детский восторг. — Он спрыгнул на пол, а тут оно как бабахнет… Он так и сел на месте, будто его сам Всевышний с небес покарал.

Лука медленно поднял на меня глаза. В них какое-то солдатское уважение к оружию, которое он не понимал, но мощь которого ощутил на собственной шкуре.

Ефимыч подошел ко мне и, забыв о чинах, крепко стиснул мое плечо.

— Ну, барин… Ну, голова, — выдохнул он, в его голосе я впервые услышал не просто лояльность наемника, а восхищение солдата своим командиром. — Теперь пусть только сунутся, черти. Мы им такую музыку закатим.

Рёв моего «Крика» еще, казалось, дрожал в самом воздухе, когда в парадный зал, не дожидаясь приглашения, шагнул капитан Воронцов. Он вошел без стука. Его глаза без удивления просканировали сцену: моих солдат, пытающихся придать лицам суровое безразличие, и удивленного Луку, которого Семен неуклюже хлопал по спине.

— Шумно у вас, господин мастер, — его голос был спокоен, но я уловил в нем нотки одобрения. Он подошел ближе, его взгляд зацепился за еще не замаскированные натянутые у плинтусов струны. — Эффектно. Но громко. Весь квартал теперь знает, что у вас в доме что-то происходит.

— Пусть знают, — ответил я, спускаясь ему навстречу. — Пусть думают, что у меня тут пороховой склад, и боятся чиркнуть спичкой. Страх — лучшая стена.

Он перевел взгляд на меня.

— В моем рапорте было указано, что вы применили доску как рычаг. Сперва я подумал, что ваши люди приукрасили, дабы выставить вас героем. — Он сделал паузу, и в полумраке зала его глаза блеснули. — Теперь я понимаю, что они просто не смогли толком объяснить, что видели. У вас склад ума фортификатора.