Заморыш (СИ) - Шимохин Дмитрий

За ней, как тень, следовал господин управляющий, Мирон Сергеевич. В отличие от своей спутницы, он был холеным и сытым. Сюртук на нем сидел безукоризненно, а к нему прилагались манишка, атласная жилетка и тщательно выглаженные брючки, из-под которых выглядывали носы начищенных до блеска штиблет. Аккуратные, подкрученные на концах усики и тросточка с костяным набалдашником, которую он держал не для опоры, а для важности, довершали образ человека, уверенного в своем положении.

Немало перевидал я таких хмырей.

Едва переступив порог, Анна Францевна приподняла к лицу кружевной платочек.

— Quelle odeur, mon cher… — донесся до меня тихий, с проносом шепот по-французски. — Какой запах, мой дорогой…

— C’est inévitable, madame. Mais regardez leur ordre, — так же тихо ответил Мирон Сергеевич, указывая кончиком трости на наши замершие шеренги. — Это неизбежно, мадам. Но посмотрите на их порядок!

Они шли вдоль строя, осматривая нас, как скот на ярмарке. Дама брезгливо морщила носик. Управляющий тыкал тростью в угол, где было плохо вымыто. Они обошли все: дортуар, трапезную, лазарет. Задавали вопросы воспитателю тихими, но требовательными голосами.

Закончив осмотр, Мирон Сергеевич вышел на середину залы и легонько стукнул тростью по полу, требуя тишины. Его голос прозвучал сухо и безразлично, как чтение приказа.

— Юноши! — начал он, обводя нас пустым взглядом. — Рад видеть вас в здравии. Помните, ваш первейший долг — усердно молиться Господу Богу нашему, быть беззаветно преданными государю императору Александру Александровичу и во всем проявлять послушание вашим воспитателям и их помощникам.

Он сделал паузу, давая казенным фразам впитаться в молодые умы.

Я невольно потрогал запекшуюся рану на голове. Нихрена себе «в здравии»! Меня вообще-то чуть не убили.

— И самое главное, — картавя продолжил господин управляющий. — Вы должны питать в сердцах своих бесконечную благодарность господам попечителям, — он слегка кивнул в сторону молчаливой дамы в вуали, — чьим неустанным радением имеете кров, пищу и надежду на будущее.

Закончив, брезгливо кивнул дядьке, стоявшему с корзиной.

Нам велели подойти. Из корзины выдали «гостинцы»: по одному крошечному прянику и яблоку.

Прям аттракцион неслыханной щедрости!

— А теперь, воспитанники, — объявил Владимир Феофилактович, обращаясь к нам с нарочито бодрым видом, — мы должны выразить искреннюю признательность нашим благодетелям! Повторяйте за мной!

Он сделал глубокий вдох, принимая торжественную позу.

— Благодарим…

— Благодарим… — нестройно, как будто через силу потянулось по рядам.

— … От всей души и сердца…

— … от всей души и сердца… — Кто-то хихикнул сзади.

— … за заботу и труды…

— … за заботу и труды… — глухими, неискренними голосами тарабанили воспитанники.

— … господ попечителей!

— … господ попечителей!

Вздох облегчения пронесся по рядам. Наконец-то. Уверен, никто тут не ощущал ни капли благодарности: лишь облегчение от того, что эта показуха наконец закончилась.

— Теперь, Анна Францевна, позвольте сопроводить вас в девичье отделение! — произнес Мирон Сергеевич, слащаво улыбаясь даме и предлагая взять его под руку.

Как только взрослые удалились осматривать девичье отделение, все разительно изменилось. Все превратились в толпу вопящих дикарей.

Кто-то зарычал диким голосом:

— На шарап!

Что тут началось… Десятки рук начали выхватывать друг у друга угощение.

Мгновенно образовалась свалка. Кто-то дрался за укатившееся яблоко, другие, как стая голодных волков, набрасывались на тех, кто успел что-то спрятать. Визг, ругань, глухие удары. В углу несколько человек повалили одного на пол, и тут же на ровном месте образовалась куча-мала. Дикари!

Я успел отскочить в сторону и быстро съесть свой пряник, а яблоко припрятать за пазуху, и после чего принялся следить за происходящим.

Взгляд зацепился за чей-то пряник, который отлетел в сторону, и я тут же кинулся туда и выцепил его из общей свалки, пока остальные еще не сообразили, что к чему.

Сжимая в кулаке твердый, как камень, но пахнущий медом барский презент, я отошел в сторону. Васян, как и я, в свалку не полез. Он смог сохранить свой пряник и теперь стоял у стены, намереваясь, очевидно, насладиться им в тишине. И в этот самый момент к нему подскочил щуплый, вертлявый Данилка Хорек, один из шестерок Жиги.

Рывок — быстрый, крысиный. И пряник перекочевал из руки Васяна в лапу Хорька. Тот, не отходя, тут же запихал его в рот целиком, давясь и отчаянно работая челюстями.

— Ты!.. — медведем взревел Васян и попер на Хорька, сжимая кулаки.

Но тот, едва проглотив добычу, уже шмыгнул за спину хозяина. Жига, наблюдавший за сценой с наглой, хозяйской ухмылкой, лениво выставил руку, преграждая Васяну путь. Он ничего не сказал — просто посмотрел. Одного этого взгляда было достаточно, чтобы остановить разъяренного парня. Васян замер в шаге от обидчика, тяжело дыша, как загнанный бык. Бессильная ярость исказила его веснушчатое лицо.

Недолго думая, я шагнул к нему.

— На.

Васян медленно повернул голову. Глаза его еще метали молнии. Он посмотрел на пряник в моей протянутой руке. Недоумение на его лице сменило гнев.

— Ты чего?

— Ну, ты же мне хлеб давал? Давал. Ну вот: ты — мне, я — тебе, — слегка улыбнувшись, объяснил я. — Все по-честному.

Васька, недоуменно моргая, смотрел то на пряник, то на меня. Мы оба понимали, что моя благодарность вовсе не равноценна его благодеянию: хлеб-то мы едим каждый день, а вот пряники эти дети видят хорошо если раз в год.

— Ладно, спасибо, Сеня! — наконец хрипло выдавил он и осторожно, почти бережно, взял пряник своей огромной пятерней. Несмотря на скупую благодарность, я понял, что он этот момент вряд ли когда-нибудь забудет.

Анна Францевна и Мирон Сергеевич пробыли в девичьем отделении недолго и покидали приют, сопровождаемые воспитателями и воспитательницами. Наконец начальство уехало, провожаемое поклонами, многочисленными благодарностями и деланными улыбками дядек и воспитателя. Пролетка скрылась за воротами, и напряжение, стягивавшее воздух, лопнуло.

Теперь возвратившиеся с улицы служащие приюта не таясь обсуждали итоги визита. У самых дверей, не думая, что их кто-то слышит, переговаривались воспитатель Владимир Феофилактович и дядька Спиридоныч, Сделав вид, что подбираю что-то с пола, я бочком-бочком технично протиснулся к ним, прислушиваясь.

— Уф-ф, отбыли, — с облегчением выдохнул Спиридоныч, вытирая потный лоб.

— Не то слово, — устало отозвался воспитатель, поправляя пенсне. — Только визит этот добром не кончится. Слышали, о чем в кабинете говорили?

— А чего там слышать? — хмыкнул Спиридоныч. — Я по-хранцузски, конешно, не разумею, но давно всем ведомо, что у них одно на уме — экономия. Деньгу велено меньше давать. Было тринадцать копеек в день на душу, а теперь на восемь велят кормить. На восемь, Владимир Феофилактыч! Это ж вода одна будет, а не похлебка.

Воспитатель побледнел.

— На восемь копеек? Ужасно. Я отказываюсь это понимать. Дети и так едва на ногах держатся!

— То ли еще будет, — зло процедил дядька. — Рукоделье девичье — все на продажу, до последней нитки. А с учителями, слыхал? Рассчитываться собрались так, чтобы наших же воспитанников им в услужение по очереди давать. За уроки, значит.

— Ну, это уже ни на что не похоже! Работорговля, а не попечительство! — взорвался воспитатель. — Безобразие! Я отказываюсь в этом участвовать! — И направился на улицу.

— Им там, наверху, виднее, — махнул рукой Спиридоныч. — Сказали сократить — вот и сокращают.

Услышав это, я только головой покачал. Да нас тут и так кормят на отвали — какая еще экономия?

Вдруг взгляд Спиридоныча остановился на моей физиономии.

— Тропарев! А ну пойди сюда!

Сделав лицо попроще, я подошел, делая вид, что просто прогуливаюсь.

— Чего тут уши греешь? — без церемоний спросил дядька, с нехорошим прищуром глядя на меня.