Заморыш (СИ) - Шимохин Дмитрий

— А я че? Я ниче! — с честными глазами ответил я.

Спиридоныч смерил меня взглядом, в котором ясно читалось «я тебя, сучонок, насквозь вижу».

— Ну, смотрю, тебе делать нечего. А батюшка Филарет тебе епитимью назначил — десять раз «Отче наш» читать. Начинай!

И тут я понял, что попал. В прошлой свей жизни я не был религиозен.

В голове — абсолютная пустота. Вакуум.

— Я жду, — проворчал Спиридоныч, доставая кисет и начиная делать самокрутку. Нужно было что-то делать. Я откашлялся.

— Отче наше… — Голос прозвучал хрипло и чужеродно. — Иже еси…

И тут случилось странное. Как только я произнес эти первые, вымученные слова, что-то щелкнуло. Тело, долбившее эту молитву каждый день годами, взяло свое, и слова сами полились из меня.

— … на небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое…

Я говорил как заведенный. Монотонно, без интонаций. А сам был лишь внешним наблюдателем, слушающим, как тело отбивает заученную программу.

Спиридоныч прикурил и затянулся. Он слушал, и лицо его было мрачным.

— … и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем…

— Стой! — рявкнул он.

Я замолчал на полуслове.

— Ты что мне тут скороговорку устроил? — презрительно процедил он. — Давай с чувством молись, а не тарабань!

— Да нормально я молюсь! — возмущенно ответил я.

— Ты мне тут не дерзи! — прорычал Спиридоныч. — Совсем, я гляжу, от рук отбился! На Выборгскую сторону захотел⁈

Память сразу подсказала, что такое «приют на Выборгской стороне», и по спине пробежал холодок… По слухам, это место, где возами расходуют розги.

— Там тебе быстро и гордыню, и бесовщину твою из башки выбьют! — зло прошипел дядька, нависая надо мной. — Там из тебя человека сделают! Шелковый будешь!

И я понял, что нужно изменить тактику. Прямо сейчас, пока реально не схлопотал серьезных неприятностей.

Поднял на него глаза, изобразив самый смиренный вид.

— Я, когда вслух начинаю молиться, все мысли разбегаются. Только слова на языке. А вот когда про себя, каждое слово до самого сердца доходит. Можно, я про себя буду молиться? Чтобы, значит, по-настоящему было!

— Про себя, значит… — проворчал он, уже не так уверенно. — Чтобы дошло, значит… Ладно, — махнув рукой, наконец буркнул он. — Читай про себя, хрен с тобой. Но до самого отбоя чтобы сидеть и не шевелиться!

Он круто развернулся и не оборачиваясь пошел к выходу.

Ну наконец-то! Вместо этого невнятного бормотания хотя бы можно посидеть и спокойно подумать. А подумать мне было о чем!

Ведь завтра в мастерскую. К людям, которые уже один раз пробили мне башку. Плюсом к ним в наличии Жига. Прямо здесь, в этих стенах, даже ходить никуда не надо! Он явно не простит своих побитых шакалов. Будет мстить. Жестоко, по-здешнему.

А над всем этим — самая гуманная в мире система российского призрения. Дядьки, батюшки и приют на Выборгской стороне.

Я сжал кулаки. Никакой силы, кожа да кости. Эх, Сеня, Сеня, чего же ты такой слабенький был?

Впрочем, за ответом далеко ходить не нужно. Каждый миг, что находился здесь, я чувствовал пустой, сосущий холод под ребрами. Голод! Именно он и делал меня слабым. Все упирается в отсутствие нормальной жратвы. Без нее я останусь заморышем, которого может пнуть каждый.

Драться с Жигой — нужна сила. Чтобы выдержать побои в мастерской — нужна выносливость. Чтобы думать, как обмануть эту систему, — нужен ясный ум.

А для всего этого остро требуется главное — еда. Нормальная еда, а не та серая бурда, которой нас кормили.

Ну что, подведем некоторые итоги. Наверно, даже не стоит пытаться понять, как я здесь очутился. Просто принять это как неоспоримый факт. Зато в полный рост стоял другой вопрос: а что мне, собственно, делать дальше?

Просить милостыню? Унизительно. Да и с временем проблема. Мы то в приюте сидим, под присмотром, то по своим мастерским и лавкам расползаемся — учиться, так сказать, постигать азы профессии. Работать усерднее? Что-то сомневаюсь, что за это перепадет дополнительная пайка!

Думай, Саныч, думай… Решение должно быть где-то рядом. Здесь. В этих стенах. Где-то должен быть источник. Место, где еды много.

И ответ был до смешного прост. Кухня. Тут ведь есть кухня! Пойду-ка я попытаю там счастья… На кухне всегда есть что сожрать!

Украдкой оглянулся по сторонам. Дортуар гудел своей жизнью, никто не обращал на меня внимания. Одним кающимся грешником больше, одним меньше — какая разница. Бесшумно, как тень, я выскользнул в коридор и направился туда, откуда всего час назад нас выгнали — в трапезную.

Здесь было пусто и гулко. Длинные, голые столы стояли в полумраке. В воздухе еще висел кислый дух остывшей каши и дешевого чая. Моя цель — неприметная, обитая войлоком дверь в дальнем конце зала. Из-под нее сочился тонкий ручеек света и доносился едва слышный гул. Оттуда приносили еду. Туда уносили грязные миски.

Я толкнул тяжелую, неподатливую створку и шагнул в другой мир.

В лицо ударил жар — густой, влажный, как в бане. В воздухе стоял натуральный туман — смесь пара от вареной капусты, едкого лукового чада, дыма от шипящего на сковороде прогорклого сала, сладковатого душка мяса и надо всем этим висел мощный дух копоти и застарелого человеческого жилья.

Нда… Ну и видок! Не кухня, а пещера троглодитов какая-то! Низкий сводчатый потолок, черный от сажи, с которого свисала жирная бахрома паутины. Стены, выложенные грубым камнем, вечно мокрые от пара, покрытые слоем въевшейся грязи. Пол, вымощенный треснувшими плитами, липкими от жира и засыпанными слоем грязной соломы, которая чавкала под ногами. В углу стояла огромная деревянная бочка с мутной водой, на поверхности которой плавали щепки и дохлая муха.

В центре возвышалась русская печь. Вдоль стен тускло поблескивали медные котлы и чернели чугунные чаны. С потолочных балок на крюках свисали копченые свиные окорока и длинные, сплетенные в косы, связки лука.

На длинном дубовом столе, чья поверхность была изрублена до состояния лунного пейзажа, творилась кулинарная магия. В стороне, рядом с главным котлом, где булькало фирменное блюдо «Сиротская радость», стояли две оловянные миски побольше. В них, кроме каши, плавали бледные куски требухи. Ужин для «дядек» — чтобы служба медом не казалась. А рядом на относительно чистой тряпице стоял фаянсовый судок с крышкой. Островок цивилизации в этом царстве отчаяния. Из-под крышки пробивался оскорбительно-божественный аромат жареного мяса, грибов и сметаны. Бефстроганов. Пища богов! Видимо, для воспитателя.

У печи, помешивая в общем котле варево огромным, похожим на весло черпаком, стояла крепкая, пышущая здоровьем и очень толстая женщина. Простоволосая — сальные пряди были кое-как скручены в узел на затылке. Лицо глупое и вздорное, с красными от печного жара щеками. Кожа на этих щеках казалась пористой, как у старого апельсина. Сенина память тут же подсказала — это кухарка. Зовут Агафья. Характер скверный. Любит выпить. И сейчас она, скорее всего, прогонит меня подзатыльником.

За столом стоял плюгавенький мужичок с плохо выбритым, испитым лицом: Прохор, «кухонный мужик» — ее помощник и, судя по всему, полюбовник. Он методично, с глухим, ровным стуком шинковал на грязной доске капусту диковинным тесаком с широким лезвием.

Тук… тук… тук…

Агафья, не прекращая помешивать варево, с брезгливым раздражением повернулась в мою сторону. Маленькими, глубоко посаженными глазками смерила меня с ног до головы с тем же радушием, с каким смотрят на выползшего на середину комнаты таракана.

— Что тебе здесь надобно, заморыш? — низким, простуженным голосом протянула она. — Ты что, Прошка, опять засов не задвинул? — это уже мужику. Тот покосился на меня с крайним неудовольствием. Щас точно прогонят!

Ну что, шансов мало, но раз уж пришел — надо попытаться!

— Да я, тетя Агафья, спросить хотел — может, помочь чем? — сказал я, стараясь, чтобы голос жалостливо задрожал. — Могу воду носить, картошку чистить, котлы драить. А у вас, может, найдется корка лишняя?