— Корреспондент «Таймс» был на борту «Святогора»! — воскликнул министр, и в его голосе зазвучали нотки почти торжествующие. — Он — очевидец!
— Очень хорошо, — кивнул я, словно преподаватель, одобряющий сообразительного, но заблуждающегося студента. — Опросят и очевидца. Мне уже интересно, — продолжал я, переплетая пальцы, — как смог человек, пусть даже корреспондент прославленной газеты «Таймс», разглядеть за час до рассвета, в предутренних сумерках Немецкого моря, и подводную лодку — объект по определению малозаметный, и след торпеды? И вообще, почему он не спал в столь ранний час? Не на вахте же он стоял? Бессонница мучила? А где он вообще находился в тот момент, этот корреспондент? В каюте? На палубе? И если на палубе, то на какой именно — правого или левого борта? И видно ли было с того места, где он пребывал, море вообще, и подводную лодку в частности? Видите, сколько сразу вопросов возникает, а ведь я не специалист ни в морском деле, ни в журналистике.
В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем старинных часов. Даже Ольга отложила вечное перо, прекратив конспектировать разговор.
— Вы… вы не доверяете корреспонденту лондонской «Таймс», Ваше Императорское Высочество? — с неподдельным, уже почти комичным изумлением воскликнул Сазонов, словно я усомнился не в словах репортера, а в догматах Священного Писания.
Я позволил себе рассмеяться — коротко и сухо.
— Я? Сергей Дмитриевич, вы отдаете себе отчет в том, что говорите? По-вашему, мы должны слепо верить на слово иностранной газете, пусть даже это лондонская «Таймс»? Верить, и, исходя исключительно из того, что в ней пишут, строить политику великой державы? Малейшая ошибка способна ввергнуть полмира в огонь войны! Откуда, интересно, взялась эта почти религиозная вера в непогрешимость британской прессы? Не есть ли это дань моде, некое интеллектуальное угодничество? Низкопоклонство перед Западом?
Взгляд Сазонова, словно исподволь, метнулся в сторону Papa — не оборвет ли Государь этого зарвавшегося мальчишку, позволяющего себе такие вольности в разговоре с министром? Но Papa не прерывал. Он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел на Сергея Дмитриевича с легким, едва уловимым любопытством — что ответишь, милейший, на этот полудетский, но оттого не менее острый выпад?
— Работа с прессой, изучение её материалов, — это один из общепринятых способов получения оперативных сведений, — ответил, наконец, Сазонов, и голос его прозвучал суховато и казенно. — Это мировая практика, Ваше Императорское Высочество. Мы не можем её игнорировать в угоду… личным симпатиям или антипатиям.
— Именно — один из, — подхватил я. — А потому сведения, почерпнутые даже из самого авторитетного источника, следует перепроверять. Сличать с данными из других, независимых и не связанных между собой источников. Особенно если речь идет о событиях, могущих иметь самые необратимые и трагические последствия. Доверяй, но проверяй, — так сказал, если не ошибаюсь, один американский президент. Мудрый был человек, хоть и республиканец.
Сазонов сделал паузу, собрался с мыслями и, склонив голову, произнес с подчеркнутой почтительностью, которая, однако, не могла скрыть досады:
— Не могу не выразить восхищение вашими обширными познаниями, Ваше Императорское Высочество.
Но сказал это без всякого огонька, и поклон его вышел каким-то деревянным, механическим, мне почти почудился скрип его стареющих суставов — скрип официального неодобрения, заглушаемого этикетом.
Поскольку более желающих выступить не нашлось, Papa подвел черту, коротко и ясно, как он это умел: в Германию, где сейчас находились спасенные моряки, не мешкая послать следственную комиссию и разобраться со всей возможной тщательностью. В комиссию включить представителей трех ключевых министерств — Морского, Внутренних дел и, разумеется, Иностранных дел, дабы Сергей Дмитриевич был спокоен. Точка.
И когда тяжелая дверь закрылась за удалившимся министром, Papa повернулся ко мне. Выражение его лица было задумчивым, в глазах — не гнев, но легкая озабоченность.
— Не кажется ли тебе, Алексей, — тихо произнес он, — что ты был несколько резок и несправедлив по отношению к Сергею Дмитриевичу? Да и, если вдуматься, к самой Великобритании тоже? В конце концов, это наша союзница.
Я посмотрел на него, на его усталое, почти изможденное лицо, и мне стало его жаль. Жаль этого человека, зажатого в тисках истории, обязанного считаться с мнениями министров, союзников, родственников.
— Вы сказали, Papa, — ответил я на библейский, иносказательный манер, глядя куда-то мимо него, в глубину комнаты, где на стене висел портрет Петра Великого. Ответил и замолчал, давая словам улечься в его сознании.
Он нахмурился. Он не любил ложноумствований, пустой многозначительности, полагая, что в делах государственных нужна прямая и ясная речь.
— Что я такое сказал? Поясни, — потребовал он, и в его тоне зазвучала отцовская, но уже властная нота.
Я перевел на него взгляд.
— Вы, любезный Papa, сами, своей волей, связали в одном вопросе Сергея Дмитриевича Сазонова и Великобританию. Не я. Вы спросили, не несправедлив ли я к ним обоим, тем самым поставив между ними знак равенства. А стоит ли? Министр — слуга Ваш и России. Держава же, даже союзная, — всегда преследует лишь свои интересы. И доверять ей слепо, как и её прессе, — занятие, полное немалого риска. Я лишь указал на это. А соединять или разъединять их в Ваших глазах — Ваша державная воля.
Papa долго смотрел на меня, и в его взгляде читалось сложное чувство — и удивление, и раздумье, и та особая, немного грустная нежность, которую он испытывал, когда дети неожиданно говорили нечто взрослое и верное. Он ничего не ответил, лишь тяжело вздохнул и потянулся к портсигару за папиросой. Курение сегодня не считается пагубной привычкой, и потому присутствие детей не смущает. Да и какие мы дети? Ольга и Татьяна тоже покуривают тоненькие дамские пахитоски. Но я понял, что семя сомнения, столь необходимое в делах управления, было посеяно. И возможно, взойдет.
— То, что Сергей Дмитриевич немножко англоман, не секрет, — произнес Papa, словно пытаясь смягчить мое категоричное заявление. Он всегда стремился к равновесию, видя в этом одну из главных добродетелей государя.
Я покачал головой. Мне, ребенку, странно было поучать отца, но логика, холодная и неумолимая, брала верх над сыновним почтением.
— Англоманом может быть любой частный человек, это его право. — Но не чиновник на государственной службе. И уж тем более — не министр. И в особенности — не министр иностранных дел. На этом посту человек обязан, забыв о личных симпатиях, отстаивать интересы своего отечества. Что англичане, к слову сказать, делают с завидным постоянством и бесстрастием, — добавил я, — и в чём нам не мешало бы брать с них пример. Не в англоманстве, а в этой железной верности своим интересам.
Papa вздохнул.
— Ладно, ладно, — сказал он уклончиво. — Он и думает о наших интересах, господин Сазонов. О чьих же ещё? Разве он когда-нибудь давал повод усомниться в своей преданности?
— Это не отменяет моего первоначального вопроса, — мягко, но настойчиво вернул я его к сути. — Каким образом корреспондент лондонской газеты, пусть и очень уважаемой, сумел разглядеть в осенней ночи, за час до рассвета, два чрезвычайно малозаметных объекта — подводную лодку и, что ещё удивительнее, торпеду? Это ведь даже не снаряд, это всего лишь её след на воде. Требуется зрение, достойное филина.
Papa задумался, его взгляд устремился в окно, где над парком сгущались ранние сентябрьские сумерки. В его молчании чувствовалась не просто пауза, а работа мысли, взвешивающей все за и против. — Да, — медленно проговорил он наконец. — Это и в самом деле странно. Когда вдумаешься…
— Странно и другое, — подхватил я, чувствуя, что почва под ногами становится тверже. — Что вообще делал иностранный корреспондент, на борту корабля Российского императорского флота? Как он туда попал? И с чьего разрешения? Это же не пассажирский лайнер, в конце концов.
