– Инджира, – все так же лукаво и многозначительно ответила та.
– Хлесткое имя. И что означает оно? Если означает?
– Еще как означает, барин. О том я позже тебе скажу. Ты откушай пока, мил-человек из столицы. Но вначале я тебе еще кое-что поднесу, как угощенье от моего дома, не пожалеешь.
Она оглянулась, щелкнула пальцами, и взрослая девочка в длинном пестром платье, тоже калмычка, наверняка дочка хозяйки, поднесла большую бутыль с белой мутной жидкостью и две глиняные, с узорами, чашки.
– Что это? – морщась, спросил Протопопов. – Не молоко же?
– Нет, не молоко, – снисходительно рассмеялась она. – Наша калмыцкая водка, из кумыса сваренная, – такую изопьешь, небо алмазами вспыхнет. Арза называется. А чтобы ты не подумал чего, я с тобой выпью. За знакомство. Если ты не против, барин?
– Я не против, – ответил Протопопов. – Иваном меня зовут, кстати. И по батюшке я Иван.
– Кто бы сомневался, – глядя ему в глаза, весело кивнула она.
Села напротив, откупорила бутыль и разлила им по чашкам напиток.
– До дна пьем, за тебя, за гостя.
Выпил Протопопов, и голова его пошла кругом, и сердце забилось чаще некуда, а хозяйка расцвела степной своей красотой еще пуще.
– Хороша калмыцкая водка? – спросила Инджира.
– Очень хороша, – выдохнул он.
– А теперь поешь, поешь, а то с дороги устал, захмелеешь раньше времени.
Путешественник сам не заметил, как проглотил горячий бараний суп с широкой горбушкой хлеба – и стал воистину счастливым.
– А теперь по второй выпьем, – сказала хозяйка. – Ты не против?
– Совсем не против, – замотал он головой.
И они выпили по второй чашке калмыцкой водки.
– Ну, и зачем ты к нам пожаловал? – спросила она. – Не по воле же императрицы, а?
– Нет, – замотал он головой. – По своей воле.
– И то хорошо. Ну так расскажи, какими путями тебя сердце водило, что ты здесь оказался. – Она потянулась к нему через стол и накрыла горячей рукой с нехитрыми перстеньками его руку, а потом и пальцы сжала. – А я послушаю. Я умею слушать, Иван, Иванов сын. Порой жду доброго гостя и месяц, и два, и три. Такого видного, как ты.
От ее прикосновения волна пошла кипятком к сердцу Ивана Протопопова, и он с радостью рассказал ей, зачем здесь. Идет он, мол, по следам проклятого бунтовщика Емельки Пугачева, ищет следы его. Собирает сказы, легенды и басни, которыми уже обрастает история страшного казачьего атамана. Хочет постоять у Камня Емельяна. А Инджира смотрела на него и улыбалась ему. А когда путешественник съел и другие блюда и выпил третью чашку калмыцкой водки, то показалась ему хозяйка постоялого двора и Семирамидой, и царицей Савской, и владычицей египетской Клеопатрой – всеми тремя одновременно.
Был он и сыт, и в меру пьян, и сладострастно зевнул ненароком.
– Идем, своими руками перинку тебе взобью, – сказала манящая хозяйка постоялого двора Инджира. И вновь взяла его за руку: – Поухаживаю за тобой, Иван. Ты же не против будешь?
И так и гуляла перед глазами Протопопова ее грудь, лишь немного стесненная сарафаном, и перекатывались по еще тугим смуглым холмам рдяные яшмовые сердечки. И стеснялся он смотреть на нее вот так открыто, и все равно смотрел. И видела она его взгляд, и улыбалась ему.
– Совсем не против, – кивнул он.
– Только свечи зажгу, – сказала она.
И тут некуда было деться от ее влекущей стати. Шел он за ней и смотрел, как ходят под сарафаном ее бедра. Вот ведь уродилась красотища в дикой-то степи!
Отперла она ключом дверь, пригласила войти. «Сколько ж повидала эта комнатка с огромной кроватью? – думал Протопопов. – Только б вшей не было…»
– Белье у меня чистое, накрахмаленное, – словно читая его мысли, предупредила Инджира. – Спать будешь как дитя в колыбельке.
Взбила хозяйка ему перину, укрыла ее свежими теми простынями, бросила стеганое цветастое одеяло. А он смотрел на ее руки и ее бедра, и голова у него кружилась. Дотянуться хотелось! Но слова он не сказал – только любовался. А когда она все сделала, то, сама ни слова не говоря, направилась к дверям.
Тут он и растерялся, и огорчился едва не до слез. Так не хотелось с ней расставаться! Но стоял как вкопанный и молчал. Потому что самый малый шаг его был бы в одном направлении: обнять ее! Пленить! А хозяйка лишь закрыла дверь на щеколду, повернулась к нему и двинулась на него с улыбкой.
– Неужто думал – уйду?
– Думал, – со всей непосредственностью кивнул он.
– Глупенький ты, Иван.
Стоя в двух шагах от него, развязала она поясок и скинула через голову сарафан. И не было больше на ней ни лоскутка материи, и осталась она как есть. А он ошарашенно смотрел на нее, и только. Распустила хозяйка волосы, и те расплескались волнами по ее бедрам. Широкий куст между ног так и притягивал уже затуманенный взор путешественника. А ее огромная грудь, несомненно не раз носившая в себе молоко, грудь, что не поместилась бы и в четырех руках, и шести, коли бы столько было у Протопопова Ивана, с бурыми набухшими сосцами, так и совсем помутила его рассудок.
– Готов? – спросила она.
– К чему? – пролепетал он, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди – мячиком летит прочь!
Она подошла к нему вплотную – как от горячей печи от нее шел жар.
– Ко всему, барин, о чем мечтал, глядя на меня.
– Готов, – едва выговорил он.
– Сядь, барин, на стул – сапоги стяну, – сказала она.
Он исполнил. Хозяйка стащила с него сапоги. Затем сама раздела его, и такими умелыми руками, что будь Протопопов Иван потрезвее, то о многом бы догадался, а за мундиром и нижнее белье смахнула с него. Как ветерком подуло – и нагим он остался перед ней.
– Красив ты, барин, и лицом, и телом, – только и сказала она. – Идем, милый.
Взяла его за руку и потянула в постель. Первой легла и широко раскинула ноги. Темные волосы ее волнами расплескались по подушке.
– Так что значит твое имя? – несмело двигаясь на нее, спросил он. – Инджира?
– Сладкий плод, – ответила хозяйка постоялого двора. – Знала мать, как назвать меня, наперед знала. – Ложись на меня, барин, – поманила она его. – Люби меня!
И он не посмел ослушаться – и лег на нее, потому что сам уже горел желанием. Но что его огонь был в сравнении с ее неистовым пламенем? Ее горячим телом можно было пожары чинить! Он как будто на печь лег, как в костер бросился! И тотчас весь растворился в ней. Потек по ней как кусок масла по раскаленной сковороде, разве что не зашипел! Откуда в ней был этот жар? Да она еще руками через спину обхватила его и ногами взяла в любовный замок. Ни с одной из петербургских дам, коих было три в его интимной жизни, и ни с одной из столичных куртизанок и особ легкого поведения, коих было значительно больше, Протопопов Иван ничего подобного не испытывал.
Полночи они варились в том любовном котле на самом неудержимом огне. И когда рассвет уже близился, крался по серой и прохладной ковыльной степи к постоялому двору, глядя на красоту, раскинувшуюся перед ним в полумраке, при двух еще горевших свечах, он спросил:
– Бунтарь Емельян Пугачев проходил через ваши земли со своей ордой?
– Еще как проходил, – откликнулась она.
– И ты была тогда здесь?
– Была.
Она повернула к нему голову, и ее смоляные, насквозь влажные волосы тяжело рассыпались по шее и груди.
– Видела его хоть разок, хоть краем глаза?
– Еще как видела, – тем же вкрадчивым тоном ответила женщина.
– И как близко?
– Точно хочешь знать?
– Да что ты со мной играешь? Точно хочу.
Она приподнялась на локте, и одна тяжелая грудь ее широко прилегла на другую; женщина потянулась к нему и провела горячей ладонью по его щеке, ключице, груди, животу…
– А вот как тебя сейчас, барин.
– Что это значит?
– А ты догадайся.
– Боюсь, – честно ответил Протопопов Иван. – Боюсь, Инджира, даже думать о том…
– А ты не бойся. Чего такой пугливый?
– Говори же…
– Был он в моих объятиях, – с легкой насмешкой ответила она, – и лежал между бедер моих, и жадно ласкал и тискал мою грудь, и плечи мял, и горячо и страстно шептал слова и обещания. И вот эти вот бусы из яшмы он мне подарил – каждое сердечко за каждый день нашей любви. А ведь я просила его с собой меня взять, не взял, ждала его – да не судьба…
