– И какое же это обличье?
Инджира усмехнулась:
– Не смекаешь? Страшный, косматый, с рогами. А может, и с хвостом. Взглянет плохо – убьет наповал. А по-хозяйски посмотрит – рабом его станешь.
– Ну, напугала, – покачал он головой. – Теперь поеду и бояться буду. А вдруг нынче он и заявится?
– Не бойся, но осторожным будь. Забыла сказать, если поторопишься, после обеда у Камня Емельяна будешь. Там, где знаменитая надпись выбита: мол, иду в столицы царицу судить, а воров ее, псов придворных, на кол сажать. Как уцелел камушек – понятия не имею. А дальше русское село тебе откроется, Черныши, с церковкой, все как у вас, православных, положено. Там и заночуешь у тетки Степаниды. Ее там все знают. На меня сошлись. Только с ней ты вряд ли в постель завалишься – ей уже восьмой десяток пошел, – рассмеялась его случайная полюбовница. – Но вот тут бойся: в свое-то время она ни одного доброго путника не упускала.
Усмехнулся и недавний постоялец.
– Скажи мне, Инджира, а сама ты кто по вероисповеданию?
– И с чего такие вопросы вдруг поутру?
– Хочу знать.
– Верю в то, что мое сердце знает. И что хочу я, то и получу, – очень серьезно добавила она. – Такая моя вера. А теперь – прощай, барин!
Вот так и разошлись их пути-дорожки у постоялого двора Инджиры. Возница, нанятый еще в Цареве, подстегивал двух лошадей, и катила карета с залетным барином из столицы, и думал разомлевший после обеда и чарки калмыцкой водки Иван: “Какой только чертовщины в голове у простой бабы не окажется! Леший! Хозяин этих мест! И места ведь какие – СИЛЫ! Но ведь была полюбовницей самого Емельяна Пугачева, подумать только! Общая у нас, стало быть, с великим смутьяном и живодером оказалась женщина. Кому расскажешь в Санкт-Петербурге – не поверят…”»
Седой помещик в парчовом халате отер тряпицей и отложил перо, бодро встал и подошел к открытому окну кабинета. А там открывался двор его усадьбы. Кухарка тащила два ведра с помоями, за ней трусила собака, выпрашивая кость, бегали наперегонки гуси, куры и утки, спал в луже наглый хряк Бултыхай, которого жаль было зарезать, уж больно по-человечьи смотрел на хозяев и тем пользовался. Под стать хряку спал мертвым сном, развалившись на лавке, слуга в хромовых барских сапогах, подаренных ему на Пасху, а у лавки дрых старый пес Трезор. И где-то рядом галдела десятком голосов дворовая ребятня.
Долго стоял так помещик. Затем вернулся за стол бюро, выбил пепел из трубки, набил новую, закурил. Какие картины грезились ему впереди! Восторг, страх и ужас! И вновь щелкнуло огниво, и потек дым по его седым залихватским усам и бровям. И когда и с этой трубкой все было покончено, он понял: время продолжать! Набраться храбрости и двигаться дальше. В дверь поскреблись. «Дедушка!» – пропел один девчоночий голосок. «Дедуля! – вторил ему другой, повыше. – Открой, мы тебе леденец принесли! Большоо-оой!» «Кто это?» – громко и грозно спросил пожилой хозяин поместья. «Твои котята! Мяу-мяу!» – ответили хором девочки. «Брысь, кошки! – живо рявкнул он через плечо. – Не мешайте, а то хвосты накручу! Сам позже приду! И канарейку покормите, бездельницы, а то сдохнет!» Взял перо и обмакнул его в чернила. Вот оно, близилось самое интересное, а именно – встреча! С НИМ!..
«К трем пополудни, как и говорила Инджира, стоял он у легендарного косого камня, основанием прочно вкопанного в землю. У него мятежный Пугачев, как гласила легенда, диктовал свои дерзкие указы. Надпись была выбита одним из грамотных повстанцев: «Был тут русский царь Петр Третий Романов, молвою названный Емельяном Пугачевым, и пришел он дать свободу народам всей страны русской и покарать заклятых врагов самого народа: помещиков и бояр проклятых на кол посадить, а царицу-самозванку немецкую судить торговым судом у позорного столба перед всеми ее подданными, остричь наголо, а потом назад, к немчуре поганой, с позором выслать. Такова моя воля, царя Петра, не убитого, но волей божьей выжившего».
Записав этот текст карандашом в блокнот, Протопопов Иван вернулся к дороге, где его ждала карета. Мимо проезжала телега, крестьянин подстегивал уставшую пегую лошадку.
– Эй, человек! – окрикнул его путешественник. – Сколько до Чернышей?
– Тпррруу! – Мужик остановил повозку, сорвал шапку. – Да к закату, барин, это ежели с расстановкой, доберешься, а коли поторопишься, то и засветло.
И наскоро объяснил путь: тут налево, потом прямо, тут озерцо, там речка, потом налево и опять направо.
– Добро, Сусанин, – кивнул Протопопов. – Езжай с богом!
И крестьянин продолжил путь. Устремился в свою сторону и Протопопов Иван. Но вскоре карета его остановилась, а все потому, что тревожно заржали лошади. Протопопов выглянул в окошко: небо разом потемнело, как будто пелена на свет божий легла. Барин вышел из кареты.
– Чего это? – зачарованно и с легким испугом спросил возница. – Гроза, что ли, будет?
Странно дело. В тот день ничто не предвещало бури – ясное летнее небо согревало путешественнику душу и дарило радость. Если бы не одно «но». Предостережение Инджиры. Подумать только, правнучки калмыцких жрецов! Вот оно-то иголкой и покалывало сердце путешественника. И еще он заметил – они как будто в иной край въезжали. Два еще молодых раскидистых дуба росли друг против друга через дорогу, почти что соприкасаясь листвой. Врата, да и только! Да что за вратами этими? Но тут стало еще темнее, будто кто-то накинул совсем уже черную пелену на поднебесье. День на глазах превращался в сумерки. А далеко впереди уже полыхали молнии, и отзвуки грома неслись сюда. Протопопов проследил за испуганным взглядом извозчика и оглянулся: то же происходило и за его спиной! Вспышки, гром! И вот что странно, вся эта непогода приближалась неестественно быстро, словно кто-то силой гнал ее на этот пятачок земли.
– Не к добру это, барин, – молвил возница. – Ой, не к добру…
Но вдруг темнеть стало совсем уже стремительно. Ударил в лицо ветер, сорвал с Протопопова Ивана треугольную шляпу с плюмажем и понес ее прочь. О том, чтобы бежать за ней, не было речи. Кони уже взбунтовались, ржали как бешеные, дергались в разные стороны, пытались встать на дыбы, только упряжь и мешала. Будто говорили: «Бегите отсюда, глупые люди, скорее бегите! Только распрягите нас, дайте и нам выжить!»
– Свят, свят! – неистово крестясь, повторял возница.
И тут полыхнуло совсем близко. Кривая и нервная молния ударила в поле.
– Бежим отсюда, барин, скорее бежим! – будто сердцем услышав вусмерть перепуганных лошадей, хрипло закричал возница, спрыгнул с козел и рванул в сторону.
Но куда? Куда?! И тотчас пропал. Темнота сгущалась над полем и дорогой. Рука Протопопова инстинктивно легла на эфес сабли, когда он увидел это: черная стена пыли шла от степи, где сейчас одиноко торчал из земли Камень Емельяна. День стремительно превращался в ночь. Ветер уже рвал кафтан и сбивал с ног. Два молодых дуба впереди по дороге почти ломались, но не сразу понял Протопопов, что они тянутся друг к другу ветвями, будто ищут каждый в другом спасения. Да как такое могло быть? Но было! Тут кони рванули с такой силой, что разломали и снесли всю упряжь и, чудом не опрокинув карету, кинулись каждый в свою сторону, таща за собой остатки поломанной ими разорванной упряжи – и тоже в наступившей тьме как сквозь землю провалились.
Протопопов Иван быстро сообразил: в карету! Иного выхода не было! Пока не поздно, а там будь что будет! Унесет его вместе с ней, значит, на то воля Господа. Как парусник на ветру, карета сама криво покатила в сторону двух молодых дубов, скрипевших и плакавших, уже крепко сцепившихся ветвями. Он заскочил внутрь, захлопнул дверцу, чувствуя, как содрогается экипаж, вот-вот, и развалится на части. А еще услышал страшный рев – и совсем близко! Будто целый лес ожил голосами всех зверей – грозных медведей и страшных волков, ленивых барсуков и жадных лисиц. И быстрыми окликами хищных птиц, и шипением змей! Протопопов заткнул уши и зажмурил глаза – совсем как малое дитя! – только бы не слышать и не видеть!
