Был действительно намечен целый ряд мероприятий по медицинской и медико-психологической реабилитации – от физиотерапевтических процедур до занятий по восстановлению волевых качеств и нейроэнергетических способностей. Мне сохранили полное довольствие и квартиру, где первое время со мной обязательно кто-нибудь находился, дежурил.
И ещё. Не сомневаюсь, что, как только Михаил Маркович взял себя в руки, он сделал мне внушение, которое закрыло память обо всей моей секретной деятельности.
Те обрывки разговоров с девчонками, которые помню, доказывают, что они не знали об этом, так как то и дело пытались пробудить во мне воспоминания в надежде, что память самых интересных и ярких эпизодов поможет мне восстановиться. Но это в них говорили остатки детской наивности, обострившейся, должно быть, от горя.
Руководство, разумеется, не могло поступить иначе: человек, являющийся носителем секретов особой важности, голова которого набита этими секретами под завязку, шляется по городу один, в полубессознательном состоянии, начисто лишённый способности противостоять внешнему давлению, а также собственным эмоциональным влечениям! Понятно, что секреты, хоть бы и находящиеся в его собственной голове, от такого человека надо надёжно спрятать.
– Тася, привет! Я за тобой. Пойдём смотреть пленных!
– Пленных немцев?
– Ну да.
Мне становится ужасно не по себе от того, что я должна встретиться с немцами. Хоть с пленными, хоть с какими. Не знаю, почему мне плохо. Но Женя сказала «пойдём». Привычно смотрю на себя в зеркало: что нужно приодеть на улицу.
– Ты что скисла? – замечает моё уныние Женя. – Не хочется? Не по нраву тебе немцы?
Я подтверждаю: не тянет смотреть на немцев.
– Зачем же ты согласилась?
– А… как?
– Отказаться надо, если не хочется.
– Хорошо.
– Что «хорошо»?
– Отказываюсь… Правильно?
Женька крепко прикусывает губу.
– Тасенька! Ну сама скажи, пожалуйста: пойдёшь или не пойдёшь со мной?
– Не пойду.
– Другое дело! – И подружка бормочет про себя: – А ну-ка, проверим… Тася, или идём?
– Куда?
– На Смоленскую, смотреть на пленных.
Я понуро бреду к гардеробу.
– Тася!!! – В голосе Жени отчаяние. – Ну, тогда и правда идём! Хоть тебе и противно, Таська. Хорошо, что противно! Будем лечить тебя шоком – по методу «от противного»!
Люди стояли по обеим сторонам Садового кольца – направо и налево – куда хватало глаз. Тихие, напряжённые. Толпа не кипела, не напирала. Ни злорадного возбуждения, ни торжества, ни гнева – Москва будто сосредоточилась и глубоко ушла в себя в ожидании очной ставки с пленённым врагом.
Это напряженное ожидание, к которому присоединились мы с Женей, и беспокоило меня сиюминутно, и бередило неясные воспоминания.
Мы нашли местечко у гастронома. Женька держала меня под руку, чтобы мы не потерялись. Люди подходили, но не расталкивали стоящих, а чинно пробирались на свободные места. Тихо и кратко переговаривались между собой.
Кто-то с ожесточением выкрикнул злые слова. Но звонкий выкрик потонул в глухой тишине. Раскалённый воздух над Москвой замер. Машина не проедет, урча мотором, не брякнет в отдалении трамвай. Даже голуби почему-то не пролетали, шумно хлопая крыльями. Неужели бомбёжки и недостаток продуктов сказались так пагубно на популяции московских голубей?
Вдруг будто дуновение ветра колыхнуло толпу. Справа, вверх по Садовому, происходило какое-то движение. Сдержанный людской гул скатился вниз, а за ним следом тёмная масса выплыла на середину улицы.
По мостовой широкими, неровными шеренгами шли люди, одетые большей частью в серое. Над ними тонко вилась пыль, будто шагали они не по асфальтированной улице города, а по дальней просёлочной дороге. Перед ними, словно толкая упругий воздух, накатывали незримые, неосязаемые, но такие ощутимые отчаяние, ненависть, страх, унижение. Издали уже можно было разглядеть лица, и люди, стоявшие рядом с нами, стали вполголоса обсуждать то, что видели.
«Смерть фашизму!» «Смерть Гитлеру!» Немцы уже проделали долгий путь и, наверное, привыкли к единичным выкрикам, поэтому не оглядывались.
Всадники с обнажёнными шашками и винтовками за спиной ехали шагом по бокам процессии, и пешком шагали собранные, спокойные конвоиры, направив на пленных винтовки с примкнутыми штыками. Совсем близко – руку протяни. Из зрителей никто не пытался наброситься, ударить, чем-то кинуть в немцев. Вблизи те выглядели жалко: расхристанные мундиры, кто-то без штанов – в одних кальсонах, чумазые, обросшие щетиной; к одежде прицеплены и тихо брякают при каждом шаге консервные банки, приспособленные вместо посуды. А лица – разные: и злые, и упрямые, и потухшие, и измученные. Смотрели, будто стараясь отстраниться, мимо москвичей: кто непокорно – вперёд, кто сломленно – под ноги.
Женщина неподалёку тихо заплакала и прошептала:
– Мой Вася, глядишь, так же где-то… у них. Помоги ему, Господи!.. Тебе ближе, Саша, передай им хлеба пойисть. Ледащему кому передай…
Сашиных возражений, которых я не расслышала, она не приняла.
– Кто ж своей волей пойдёть воевать? Солдат Гитлер, ирод, гнал… Разрешили передать? Вот и спасибо. А кто своей волей – Господь рассудить.
Сдавленный плач, ожесточённые тихие проклятия, молитвы вполголоса доносились теперь со всех сторон.
Я перестала смотреть на пленных, но исходившее от их нестройных рядов ощущение непоправимой беды, затаённой злобы и угрозы, странно перемешанных между собой, давило всё сильнее.
– Женя! – умоляющим голосом обратилась я к подруге. – Можно я пойду?
Женька вздрогнула. Взгляд подруги, который только что, обращённый к немцам, был полон непримиримости и сурового торжества, прояснился.
– Чего ты хочешь, Тася?
– Уйти.
Женя восторженно взвизгнула, вытащила меня за руку из толпы и принялась радостно обнимать, тискать, звонко поцеловала в щёку. Я не понимала причины её радости, но, конечно же, смеялась вместе с ней.
– Тасечка, родненькая, ты сама пожелала, сама! Это же то, что Михаил Маркович обещал! Он сказал: если сама сформирует намерение, поправится. Ты поправишься, Тасечка, ура!
Окружающие прочно убедили меня в том, что я не здорова. Я не знала, чем болею, но, конечно, замечала, как сильно отличаюсь от других людей. Мне говорили, что раньше я чувствовала и вела себя как все, и даже лучше. Я, в общем, хотела вылечиться. Но до сего момента не могла этого пожелать.
Пока мы с Женькой в пустынном проулке радовались нашим частным радостям и праздновали наши маленькие частные победы, поток пленных схлынул, а с ним и напряжённая атмосфера начала успокаиваться. Но люди не торопились расходиться. Новое непонятное движение происходило на проезжей части. Мы подошли поближе. Ещё до того, как увидеть, мы ощутили: прохлада, свежесть, облегчение, обновление. Что происходит?!
Мы аккуратно раздвинули замерших, будто в торжественном карауле, людей. И отпрянули от неожиданности, окроплённые целым снопом брызг. Поливальные машины! Красивым косым парадным строем они медленно, уверенно катили, занимая всю проезжую часть. Живительная влага широким приливным фронтом скатывалась с мостовой и весенними ручейками сбегала вдоль бордюров к канализационным решёткам.
– Здорово придумали! Должно быть, наши постарались, а, Тась? Чувствуешь, как сразу очистилось пространство?
Я не знала точно, о чём подруга говорит, но чувствовала именно так и согласилась. Мы, обняв друг дружку за плечи, возвращались домой счастливые – впервые с незапамятных времён.
Ближе к концу лета Женя уехала. Школу решено было не переводить в Москву, но где её разместили, осталось тайной. Женька не имела права нам, подругам, сказать, а письма шли на почтовый ящик в вымышленном городе. Впоследствии прервалась и переписка. Я больше ничего не слышала о Жене. Чем бы она ни занималась, мне хочется верить, что подруга по сей день блестяще справляется с работой.
