Каменный мешок оказался не слишком тесным, но в стенах, сложенных из грубо отесанных булыжников, не было ни одной двери, а высокий сводчатый потолок был едва различим в полумраке.
Крошка-Енот сидел на полу у противоположной стены, прикованный к ней тяжелыми цепями, и молчал, хотя рот его уже не был заклеен скотчем. И тут Анна заметила такие же оковы на собственных запястьях и лодыжках.
Тит-Живодер уселся в кресло-качалку, стоявшую посреди темницы, и начал вещать:
– Вы, наверное, думаете, что нет ничего страшнее раскаленного металла, терзающего плоть, стальных иголок, загоняемых под ногти, отрезанных ушей и вырванных ноздрей? Люди наивно полагают, что страдания разрываемой плоти – самое жуткое мучение, которое может испытать человек или иное живое существо. Но люди ошибаются. Так могут считать лишь те, кто не испытывал непрерывных, нарастающих терзаний духа, пустоты и безысходности. Конечно, шеф не приказывал мне вас пытать и даже не сказал, в чем именно вы должны признаться под пыткой. Но зачем же время терять?! К тому же все так удачно складывается. Вы сидите друг напротив друга, и каждый видит страдания другого, а это многократно усиливает собственную муку. Итак, с кого начнем?
– Начни с себя, – ответил Крошка-Енот, и оказалось, что голос у него совсем не детский. Тембр его был как у ребенка, звонкий и чистый, но в нем звучала твердость и уверенность умудренного опытом взрослого человека. Анне даже показалось, что от кого-то она уже где-то слышала в точности такие же интонации.
– Не смеши меня, малыш, – пробормотал Тит-Живодер, – сейчас ты у меня заговоришь по-другому…
– Лучше просто умри, – посоветовал Крошка-Енот, – иначе ты испытаешь все муки, что когда-то причинил другим, а потом все равно сдохнешь. И помни: я дал тебе право выбора.
Палач лишь усмехнулся в ответ, резко поднялся из кресла и двинулся к жаровне, в которой вспыхнуло пламя, раскаляющее орудия пытки. Но на полпути он вдруг остановился, издав сдавленный стон. В следующее мгновение мантия на нем вспыхнула, от оглушительного вопля задрожали стены, и корчащийся в судорогах сноп огня начал кататься по полу, расплавляя камень.
Анна закрыла глаза, чтобы не видеть это слепящее пламя, и открыла их лишь после того, как вопли злодея стихли. В полу зияла дыра с оплавленными краями, а Крошка-Енот, уже свободный от оков, в обличии симпатичного зверька семенил к ней, стуча коготками по каменным плитам. Когда он оказался рядом и посмотрел ей в лицо черными бусинками глаз, она не удержалась от того, чтобы погладить мягкую шерсть на его загривке. Крошка-Енот недовольно мотнул головой и тут же впился зубами в стальной браслет, сковывавший ее левую ногу.
– Подожди… – Она почему-то испугалась за его мелкие зубки и потянулась к нагрудному карману, где лежал плазменный резак. Сейчас было самое время применить его по назначению. Но когда «меч-кладенец» оказался в ее руке, Крошка-Енот уже перегрыз оковы на ногах, и ей оставалось лишь освободить руки.
Зверек фыркнул, повернулся к ней хвостом, оглянулся, фыркнул еще раз, явно приглашая следовать за ним, и вразвалочку двинулся к оплавленному пролому в полу, откуда все еще несло жаром.
Что ж, другого выхода из этого каменного мешка все равно не было, и она не удивилась, когда Крошка-Енот, оглянувшись на нее еще раз, призывно фыркнул и бросился вниз. Когда принцесса подошла к краю провала, раскаленный камень начал обжигать ее пятки сквозь подошвы ботинок. Стараясь не думать ни о чем и закрыв глаза, она просто сделала шаг вперед. Сердце на мгновение замерло, но, как ни странно, ощущение падения продлилось недолго. Встречный поток воздуха перестал трепать ей волосы, и сквозь сомкнутые веки пробился свет. Когда Анна открыла глаза, оказалось, что она зависла буквально в метре над лужайкой, поросшей густой мягкой травой, что вокруг возвышаются стройные ели, а Крошка-Енот уже сидит на кочке в человеческом обличии.
– Присаживайся, принцесса, – пригласил он ее, указывая на соседнюю кочку.
Осторожно разжав пальцы, она медленно опустилась на траву и тут же на ней разлеглась. Впервые за время пребывания здесь, в Лабиринте, она почувствовала усталость.
– Нет, ты все-таки присядь, – потребовал Крошка-Енот.
– Где мы? – спросила Анна, даже не делая попытки подняться.
– Ты уверена, что хочешь знать? – холодно отозвался мальчишка. – Порой бывает трудно судить, что именно по-настоящему важно, а о чем лучше и не догадываться. Но не кажется ли тебе, что иногда лучше не знать именно то, что имеет значение?
И тут она вспомнила, от кого когда-то слышала эти до боли знакомые интонации. Не голос, по-мальчишески звонкий, а именно интонации – уверенные, не терпящие возражений.
Глава 21
Закон подобен паутине: если в нее попадется человек слабый, не умеющий себя защитить, она выдержит, опутает его своими нитями, и закон восторжествует. Но если в ловушку паука-законника угодит добыча достаточно сильная и крупная, чтобы разорвать паутину, – здесь закон бессилен.
Солон, древнегреческий политик, законодатель и поэт, VI–VII века до н. э.
Диего не обманул. Как только Матвей вышел за дверь, на которую тот указал, аннигилятор очень даже пригодился. Несколько когорт воинов в тяжелых латах, прикрываясь огромными алыми щитами, ощетинившись копьями, медленно двигались ему навстречу. Впереди колонны двигался окрашенный серебрянкой тяжелый танк, на башне которого сидел барабанщик. Он бил в свой барабан размеренно и четко, и дисциплинированные солдаты не смели сделать очередного шага, пока не раздался очередной удар. Танк двигался, звеня гусеницами, но рева мотора не было слышно, хотя из выхлопной трубы вырывался шлейф черного дыма. Намерения этого крупного воинского подразделения не вызывали сомнений, и когда ствол танкового орудия уставился на командора прямой наводкой, а из-за спин щитоносцев в небо поднялся рой стрел, Матвей, выставив индикатор мощности на максимум, выстрелил. На том месте, где только что был танк, образовалась дымящаяся воронка, на дне которой бурлило и пенилось озерцо расплавленного металла. Ошметки тел павших воинов разметало по обочинам дороги, но те немногие, кого не разорвало в клочья, продолжали двигаться вперед, отбивая подошвами сандалий все тот же неизменный ритм.
Что делать? Скосить их еще одним импульсом или попытаться покинуть поле битвы? Все происходящее с самого начала выглядело слишком уж абсурдным, и до того момента, как большая часть наступающих превратилась в кровавую кашу, трудно было поверить, что это не иллюзия. Но сейчас останки, усеявшие обочины дороги, выглядели абсолютно реально. Но еще страшнее было то, что вперед продолжали двигаться не только те, кто был невредим, но и увечные. У кого-то вместо руки остался кровоточащий обрубок, у кого-то лицо было залито кровью, а кто-то волочил за собой вывалившиеся кишки. Лица были искажены гримасами, нестерпимая боль читалась в глазах, но никто не смел выдавить из себя ни единого стона. Те, у кого силы кончались, просто валились на землю, но строй тут же смыкался. Когда они подошли на считаные метры, от всего воинства осталась шеренга в дюжину бойцов, да еще несколько лучников двигались по флангам, на ходу натягивая луки.
Надо было либо стрелять, либо бежать, но Матвей словно оцепенел. Ему и раньше не раз приходилось убивать, но одно дело, когда жертва находится в десятках и сотнях миль, защищена броней вражеского корабля и, главное, – ее не видно… Есть только сигнал на пульте управления оружием: «Цель поражена». Здесь же – гора трупов, озеро крови и воины, презирающие собственную смерть, которые ни перед чем не остановятся, лишь бы уничтожить врага. И еще было лишенное хоть какой-то логики, но совершенно ясное ощущение, что стрелять во второй раз было бы ошибкой – из тех, что уже невозможно будет исправить, из тех, что лишают шансов на благополучный исход и вечным грузом ложатся на совесть. Но почему-то и бежать он не мог себя заставить. Может быть, просто не знал – куда? Он закрыл глаза, вслушиваясь в приближающийся мерный топот сандалий, и уже ясно ощущал запах пота и крови… И вдруг все стихло. Наступила такая тишина, что от нее стало жутко – в ней было что-то зловещее, что-то противоестественное.
