Захотелось.
Вспомнил улыбку теплую, глаза серые…
Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж…
Есть в ней радость. Чистая, незамутненная…
Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?
Не так, как обычно делается, а для себя, для души? [61]
Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.
Хорошо…
Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.
Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Фёдора, и… сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот… поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.
Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала… было дело.
А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!
Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!
Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят – царевича.
На пугало кафтан бархатный надень – то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?
Не удержался Борис, вмешался и не пожалел – такой радостью серые глаза полыхнули.
Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку…
Не решился Фёдор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался. Разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?
Зашипел царевич злобно да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла…
Что она в Борисе увидела? Царь и не понял сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?
Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.
Вот почему Фёдора так тянуло к ней!
Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться… и чем он лучше Федьки будет?
Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело…
– Устя?
Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие… Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.
Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли – и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула…
Как стена рухнула.
В миг единый царя огнем залило.
Жар ли, свет ли, холод?
Сам он на тот вопрос не ответил бы!
Как будто впервые за десять-двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло… может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.
Девушка едва в снег у его ног не сползла.
Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.
Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.
– Кровь… ни к кому попасть не должна! Сейчас… опамятуюсь…
Борис и рукой махнул.
Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил…
Минут через пятнадцать девушка и оживела.
– Благодарю, Боря.
Давненько его так не называли.
* * *
Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.
Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.
На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то…
А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.
– Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.
Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж… нет у Бориса пока других наследников, нет детей…
– Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там – кто знает?
Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной – так очень даже не отказалась бы.
– Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?
– Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.
Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша – ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура – что посмотреть, что потрогать приятственно…
– А потом, батюшка?
– А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.
– Как скажешь, батюшка.
– Да не как скажу, дурища… – махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.
Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.
С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока. Как объединились бы два рода, Раенских да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.
Ан… не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Фёдор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.
Фиска молчала.
Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи, и сообразит чего?
– Что не так, батюшка? Али я чем плоха?
– Не ты плоха́, другая хороша оказалась. Царевич вроде как влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?
Анфиса лобик наморщила.
– Вроде как было что… три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом… нет, не помню точно, не встречалась…
– Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.
– Даже так, батюшка?
– Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом… тьфу, так себе.
Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть… мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как… краше, со всех сторон, и детей ро2дит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти-восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная хоть бы раз затяжелеть смогла…
– Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?
– Все в твоих руках, Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.
– Понимаю, батюшка.
– А раз понимаешь – то иди. Сшей там себе чего али вышей… знаешь, поди, чем заняться.
Фиса знала.
Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще…
Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну… тогда хоть за царевича!
