Наконец Усте прискучило раз за разом вырываться, она косой мотнула, в сторону отошла.
– Хватит! Накаталась!
Фёдор ее за руку схватил:
– Чего ты! Пойдем еще раз!
– Не хочу я больше, царевич. Голова кружится.
– Пошли, сбитнем напою. И калачи тут продают, слышу… а бусы хочешь?
Фёдор был довольным, радостным… глаза горели. Хорошо! Сейчас бы… он даже уголок присмотрел укромный между палатками. Затянуть туда Устю да поцелуй сорвать с губок алых. Лучше – два поцелуя… или три?
Устя эти мысли как по книге читала.
– Не хочу я, царевич. Охолонуть бы мне.
– Пошли, не ломайся!
Фёдор к такому не привык, за руку Устинью потянул. Царевич он! Никто ему и никогда не отказывает! А кто отказывает – ломаются просто. Кривляки бессмысленные!
Устя зашипела зло. Ах, пнуть бы тебя сейчас так, чтобы три года жена без надобности была! Да ведь отец потом с нее три шкуры спустит!
Силой своей попробовать подействовать?
Можно. Сделать так, чтобы Фёдор обеспамятел, она и сейчас может, только рисковать не хочется. Мало ли, кто заметит, что заметит, полно на гуляньях глаз приметливых.
Словами еще попробовать? А когда не действуют слова-то?
– Пусти, Фёдор Иванович. Не в радость ты мне.
– Устенька, не упрямься… с ума схожу, жить без тебя не могу.
И тащит, зараза, тащит к палаткам! Нельзя ж себя позорить так… и позволять ему ничего лишнего тоже не хочется, ее ж стошнит, одно дело голову словами морочить, другое – хоть пальцем до него дотронуться!
Устя бы ударила. Не дала бы себя никуда затащить, но…
– Пусти боярышню, братец.
Голос вроде и негромкий, а обжег крапивой, Устя аж подскочила на месте, малым в сугроб не рухнула. Государь Борис Иоаннович?!
И не померещилось, не помстилось. Стоит, смотрит прямо, улыбается весело. И не скажешь, что царь… одет просто, неприметно, хотя и дорого. А все ж ни золота, ни соболей на нем нет.
Фёдор зашипел, ровно гадюка, глазами сверкнул.
– Борис-с-с-с-с-с…
Второй раз государь повторять не стал. Просто стоял и смотрел на пальцы, на рукаве Устиньи сжатые, пока те не дрогнули, не распрямились…
Понятно, легко Фёдор не сдался.
– Чего тебе, братец? Не мешай нам с невестой!
– Иди… братец, погуляй, да без невесты. Не в радость девушкам, когда их силком тащат.
– Я…
– Иди и на боярышню не оглядывайся. У нее глаза испуганные, и губы вон дрожат, и отталкивала она тебя не для игры.
Кажется, Фёдору то и в голову не приходило. Глаза, губы, да кому какое дело, когда ему чего-то пожелалось? Но совесть в нем и на кончик ногтя не проснулась, не блеснула.
– Я…
– О боярышне я позабочусь. А скажешь кому, что я тут был, – пожалеешь. Как в детстве. Понял?
Фёдор черными словами выругался – и прочь пошел, только снег из-под каблуков взметнулся.
Устя огляделась быстро, нет ли вокруг посторонних злых глаз, отвод-то она накинуть не успела, дура бестолковая!
Нет, не видел никто… Повезло.
Родителей Истерман куда-то увел, Аксинью Михайла занял, старались, негодяи, для своего хозяина все делали, а получилось – для Усти.
– Благодарю, го…
– Просто Борис. Или братцем называй, когда за Фёдора замуж выйдешь, сестрицей станешь.
Он улыбается, а у боярышни сердце зашлось, забилось где-то в горле. И не хотела, а слова с языка рванулись:
– Прости… братец. А только не люб мне Фёдор, когда б отец не неволил, близко б не подошла.
– Вот как…
– Прости. Мало у девки воли, когда так-то сватают. Выдаст меня отец замуж, никуда не денусь, а что жених не в радость… девичьи слезы – луковые…
Устя и сама не знала, как шаг вперед сделала, нахмуренных бровей коснулась, разгладила. Словно… так надобно было.
И…
Когда б ударили ее, так бы не поразилась.
– Аркан?!
– Что? – Борис и нахмуриться не успел, как девичьи пальцы на его рукаве сжались, потянули его в закоулок, да с такой силой, что дернись – рукав оторвет. И глаза отчаянные, решительные.
Затащила, к стене дощатой толкнула, на грязь и внимания не обратила.
– Давно ли у тебя это?
– Что? – Борис и не понял, о чем она.
Устя выдохнула.
Оставить как есть? Или… решиться?
– Слово мне дай, государь, что казнишь меня али помилуешь волей своей, но что сейчас произойдет – не расскажешь никому!
– Что?
– Я сейчас полностью в воле твоей буду. А только и оставить это никак нельзя…
Устя видела так отчетливо, так ясно, словно вот оно, настоящей веревкой стало…
Аркан.
Не такой, как у Ильи. Этот изящнее, тоньше, чем-то ошейник напоминает, да суть одна. И снять его надобно. Немедленно.
Потом колдовка прознает, еще свои чары укрепит, а на что серьезное сил Устиньи может и не хватить, не все голой силой ломится, что и опытом побивать надо. Значит – сейчас, пока она знает, что может, что справится, что хватит ее сил.
Устя в глаза Борису посмотрела, руку подняла, пальцы на аркан легли, ощупали.
Тоненький, ровно ниточка серебряная, не черная, а куда как прочнее. На Илье веревка была, а здесь проволока металлическая, сильнее, надежнее, незаметнее.
Когда специально смотреть не будешь – и не увидишь. Или вот так, как Устя… с ее огнем и не такое углядеть можно. И действовать.
– Прости, Боря. Надобно так…
И сорвала удавку одним движением.
Взвыла от боли, руку ожгло, из-под ногтей кровь хлынула… В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть… удалось?!
Да!
* * *
– Что-то Усти не видно. Да и царевича.
Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Фёдором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это не холопка какая!
Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому, как Фёдор, дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?
– Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.
– Чуточку и позволить могла бы. – Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут…
Евдокия тоже помнила.
И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать – приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете.
Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор… да и не всё мужьям-то рассказывают.
Мужу-псу не показывай… улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталась. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и в тайне от мужчин быть.
– Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод – он завсегда слаще.
– И то верно.
– Плохо, что не видно Усти, но верю я в нее. Справится она, лишнего себе не позволит.
– А как царевич настаивать будет?
– Все одно не позволит, найдет как отвлечь али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.
– Да… вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?
Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась…
Да и Фёдор Устинье не люб. И… нехороший он. Как он на Устю смотрит… нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет.
Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!
Не нравится ей Фёдор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.
Всему свое время, и особенно – слову.
* * *
Давно у Бориса такого дня хорошего не было.
Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.
Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал…
Воля…
Сколько ж лет он так не делал? Десять?
И не упомнить уже… Как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!
