Таких денег, чтобы шесть поколений семьи его на золоте ели-пили, Руди и не заработать, и не украсть. На государственные-то должности иноземца тоже не возьмет никто. Опять запрет…
И – семья.
Хоть и была у Руди любовь безнадежная, и мужчины ему нравились, но семью-то заводить надобно! Род продолжать! А опять же – как и с кем?
Бояре от него нос воротят, даже совсем обедневшие. А те, кто может за него дочь выдать, – там своих бед столько, что Руди их век решать придется. Еще и считать будут, что ему благодеяние оказали.
Кого из Франконии али из Лемберга привезти?
Абы кто ему опять не надобен, а из богатых да знатных кто в Россу дикую поедет? Он сам-то ехал – от страха ежился. Да и вопросы тут же зададут.
Чем владеешь, с чем семья останется…
На малое соглашаться – честолюбие не дает, а большого и не предложат.
Оставалось…
Оставалось лишь встретиться с Магистром. Он-то как раз дело предлагал. И хорошее дело быть должно, выгодное, полезное, для Руди, понятно.
А для Россы?
Для Россы – будет видно. Но Руди даже и не сомневался в своих решениях да поступках. Ежели ему хорошо будет, то остальное – не его проблемы.
Довольно Росса свободной побыла! Пора и ее в ярмо! И прижать хорошенько!
Дух росский…
Вот чтобы даже тени его не осталось! Сами вы, дикари, во всем виноваты! Сами!!!
* * *
Первый этап смотрин сам государь проводить взялся. Не просто так, а с дальним умыслом.
Понял он, что Устинья Фёдору не достанется, что противен он боярской дочери. Сам же и обещал не неволить девушку, а что тогда делать надобно?
А тогда найти ему кого другого, краше да милее, вот и весь сказ.
И съезжались в палаты царские три сотни девушек со всех концов государства росского. Съезжались, собирались, перышки расправляли, друг на друга глазами сверкали злобно, так и заклевали бы друг друга, затоптали каблучками сафьяновыми.
Кто из них загодя в столицу прибыл, кто и жил в столице, всем равный шанс был дан.
Борис с боярином Раенским советовался да еще боярина Пущина в друзья взял. Егор Пущин еще отцу Бориса другом был, человеком он слыл жестким и справедливым и непотребства не потерпел бы.
Съезжались девушки.
В Рубиновой палате, одной из самых больших палат дворцовых, были назначены первые смотрины.
Три сотни девушек стояли в ряд. Все в сарафанах, в узорных летниках, в кокошниках, драгоценными камнями расшитых, все в ожерельях драгоценных, в камнях самоцветных, все набелены-нарумянены так, что и лиц-то не видно под краской.
Все – или почти все?
Устя белиться да румяниться отказалась, и отец настаивать не стал. Неглуп все же был боярин Заболоцкий, понимал, что бабы иногда на своем поставить должны. Опять же, за дочь он спокоен был, намажется она свеклой али нет, все одно ее выберут, ну и пусть себе тешится девка.
Вот и стояла Устя среди прочих в легком летнике голубом, шелковом, в кокошнике, жемчугом и бирюзой расшитом… Скромно она среди прочих выглядела, да неожиданно привлекательно.
На нее смотрят настороженно. Сама она не глядит ни на кого, смотрит в пол, старается не показать своих чувств. Слишком многое ей памятно. Слишком…
В тот раз была она в алом и золотом, и лицо ей набелили-нарумянили, и стояла она, ровно статуя…
Девушки зашептались, ровно ветерок повеял.
Идут!
ИДУТ!
Борис первым шел, как и в тот раз. И Устя не выдержала, вскинула голову, глазами в него впилась.
Любимый…
Осунулся чуточку, под глазами круги синие, и на лице усталость чувствуется. А плечи так же держит прямо, и в глазах веселые искры пляшут. Тогда такого не было.
Просто шел он, а она смотрела.
Смотрела… и оторваться не могла, сердце то пело, то плакало, как еще на ногах удержалась? А сейчас смотрит – и сердце радуется, и глаза у нее сияют ярче солнышка, как еще не заметил никто ее радости? Чудом, верно?
Живой!
И аркан с него сняли! И… что еще-то для счастья надобно? Она и на такие крохи согласна, она уже счастлива! Боренька…
Раз мужчины прошли вдоль строя девичьего, второй…
– Посмотри, государь. Вот боярышня Мышкина. Неужели не хороша?
Под темным взглядом Раенского чуточку вздрогнула статная рыжеволосая красавица.
– Хороша, боярин. Как с тобой не согласиться? И боярышня Данилова тоже красавица. – Борис, по размышлении, решил к рыженьким еще и черненькую добавить, и светленькую. Вдруг кто и приглянется Фёдору?
– А боярышня Утятьева?
– И боярышня Заболоцкая.
Названные боярышни смотрели серьезно, молчали. Остальные глазами сверкали зло, но тоже рта не открывали, шипеть не смели. Куда уж тут – с государем спорить? Кто тут себе враг?
Отобрали еще трех боярышень – Семенову, Орлову и Васильеву, а остальным девушкам повелели удалиться.
Их у дворца родные и близкие встретят, их в санях по домам развезут. А названные семь боярышень в палатах царских останутся, этим второй этап отбора предстоит.
У них еще все только начинается.
* * *
Для боярышень, отобранных государем, отвели специальные покои. В тереме, где век от века селились царевны, выделили им семь небольших комнаток.
По обычаю приставили к каждой из девушек свою чернавку, которая должна была ходить за возможной избранницей царевича. А заодно спросили – не хотят ли они кого видеть при себе.
Устя в тот же миг сестру назвала, как на чернавку свою поглядела. Помнила она ее, хорошо помнила, и ничего о ней сказать не могла, кроме злого шипения.
Сенная девка Танька еще в тот раз все делала, чтобы Устинье понравиться. Такая уж добрая, такая услужливая, хоть ты ее к ране прикладывай.
Уже потом, спустя долгие годы, узнала Устинья, что Татьяна о каждом шаге ее доносила вдовой царице Любаве, а может, и еще кому. Любому бы рассказывала, только плати, да побольше.
Помощи от нее мало было, разве что треск один бестолковый. И говорила она, и говорила, и топила бедную боярышню в словах своих, как в смоле липкой, и последние остаточки сил в той смоле растворялись. И цыкнуть на нее нельзя было. В тот раз Устя обидеть кого-то боялась.
А в этот раз вгляделась в личико хитренькое, крысиное – и руку враз подняла, разговор остановила:
– Прочь поди.
– Боярышня?
Не ждала такого Танька. В теремах царских она хитрой крысой рыскала, каждую сплетню подбирала, каждый слушок и к Устинье в услужение напросилась не просто так. Слышала она про царевичеву симпатию и про то слышала, что боярышня глупа да безвольна. Не придется от нее подвоха ждать.
– Прочь. Поди. И не возвращайся сюда. Не надобна ты мне. – Устинья медленно говорила, каждое слово разделяла, и понимала Танька, что это окончательно, ни криком, ни слезами тут дела не поправишь, разве что словом царским, да где царь, а где они?
Таньку аж пошатнуло от разочарования.
Да как так-то? Да что ж это деется-то? Люди добрые?!
Но таких, как Танька, метлой в дверь гони, так они в окно полезут али в дымовую трубу просочатся.
Упала дрянь пролазливая на колени, ручки сложила, горестно взвыла, да так, что цветные стеклышки затрепетали в раме оконной.
– Да как же так?! Боярышня, чем я не угодила-то? Ты скажи, мигом исправлюсь я…
Устя только хмыкнула, на спектакль глядя.
И ведь как воет-то! С душой, старается! Ежели б не подслушала Устя во времена оны разговор этой самой Татьяны с подругой, так и думала бы, что обижает несчастную.
Надо было ее еще в той, черной жизни так обидеть, чтобы косточек не собрала.
– Ты, дура ненадобная, еще спорить со мной взялась? – говорила боярышня негромко, но так отчетливо, что слова ее по всему терему разносились. – Место свое забыла? Так напомню я тебе!
– А не ты ли место свое позабыла, боярышня? – прошипело рядышком.
Устя чуть глаза скосила, хмыкнула.
Боярышня Утятьева. Анфиса Дмитриевна Утятьева, одна из тех, кто Устю травил. Спору нет, красива боярышня, да и все при ней: и денег у ее отца хватает, и земель, и родство у них обширное. А только не ее Фёдор выбрал. И сколько ж грязи потом она на Устинью лила, сколько вреда принесла… и так Усте плохо было, а тут еще и добавляли. Боярышня-то, как замуж вышла за одного из ближников царских, так в палатах, считай, своей стала. И к Усте приходила, и к свекровке, и сидела, и Устю бездетностью попрекала… И чего ей не жилось спокойно?
