Недаром она у бабушки узнавала, что делать надобно, и у Добряны спрашивала.
Сильно ее смерть Верки задела, очень сильно. А ведь вот так и ее достали бы, и любого из родных ее, и детей, и… и Бориса. Устя хотела защитить себя и своих близких, и могла это сделать. Хватило б силы!
Сейчас она ритуал на Аксинью сделает, а потом, когда хватит силенок, и на себя повторит. Пусть потом плачутся злодеи… сами и виноваты будут!
* * *
Если бы кто видел, что творит Устинья… ведьмой бы ее тут же обозвали, и заслуженно.
Поди отличи ведьму от волхвы, сейчас-то, когда Устя ворожила, лицо ее казалось страшноватым даже.
Куда-то ушла юношеская свежесть, запали глаза, ввалились щеки, казалось, что Усте не семнадцать, а семьдесят. А может, и поболее, страшненько она выглядела, недобро, да и мало доброты в волшбе защитной, справедливость есть, зеркальная, но не благодать.
Боярышня первым делом вырвала у Аксиньи длинный рыжий волос. Сестрица родимая даже не шевельнулась во сне, и Устя аккуратно кольнула ее в палец, потревожила немного, да через минуту перевернулась Аксинья на другой бок и спать принялась дальше.
Выступила капелька крови, в которой Устя волосок и вымочила.
И заговорила тихо, медленно, раздельно, в каждое слово силу свою вкладывая.
Матушка Жива, силой твоей взываю, тебя о помощи прощу, милости твоей ищу.
На чадо Божие, Аксинью, Алексея дочь, враг мученический венец одеть пожелал, зла ей хочет, извести прочит.
Чадо твое защищаю, от порчи закрываю.
Пальцы Устиньи принялись завязывать узлы на длинном волосе.
Как первый узел вяжу, так уши ее защищены будут, не подберется к ним вражье слово худое. Второй узел – для глаз ее, да не сомкнутся веки ее, третий узел для рта, да не оборвется голос ее, четвертый узел для носа, да не заткнут его, пятый узел для ног, да не подкосятся они, шестой узел для рук, да не дрогнут они, седьмой узел для членов ее, да будут они крепки и послушны, восьмой узел для тела ее, да подчинится оно разуму, девятый узел для разума, да не помутится он от зла и чужой ненависти!
Девять узелков заняли свое место на волосе. Устя поднесла его к огню в плошке с углями.
Как волос горит, так и проклятье сгорит, так и произнесший его гореть будет адским пламенем, покоя не знать, душой не отдыхать, места спокойного не ведать, жизни не радоваться.
Волос горел и противно вонял паленым, Устя не обращала на это внимания, продолжая сжигать его. Потом собрала частичку пепла и опустила руку в чашу с водой.
Как вода пепел унесет, так и порча от Аксиньи уйдет, ее не найдет, обратно вернется, колдуну улыбнется. И не уйдет никуда он от зла своего, не попустит его, не будет ему спасения и исцеления. А будь слово мое крепко, и ныне, и присно, и во веки веков. Скрепи его, Жива-Матушка!
И ярко-ярко взметывается огонь в плошке.
Богиня услышала.
Богиня скрепила Устины слова.
Девушка посидела несколько минут, устало опустив голову на руки, а потом выдернула волос и у себя. Поморщилась от боли, но куда ей сейчас?
Не ко времени себя жалеть, могли ведь и ее волосы получить или еще чего похуже придумать!
Защититься надобно самой, а там она и Борю защитит.
И Устя наново принялась вязать узелки, пришептывая наговор, и ощущая, как утекают силы.
Хоть и одарена она Живой, а все ж лучше не рисковать: повелось так, супротив клинка не талант свой выставляют – щит крепкий. Вот Устя его и выставила, и выстроила.
Пусть попробуют порчу навести! Чай, не обрадуются!
А остальное…
Приворот?
От приворота ее ворожба не защитит, не убережет. Но Устю приворожить не выйдет, любит она безумно. А Аксинью – тут бабушка надвое сказала. Потом подумала и переговорила.
Когда она Ижорского любит, ее тоже приворожить не получится. А когда не любит… пусть ее лучше к Фёдору приворожат, чем к Михайле! Все полезнее будет!
* * *
Танька в покои зашла смело, не стучась.
Палаты царские велики, есть в них множество мест, о которых люди и не знают. Там горница пустая, здесь кладовочка не закрыта, потому как кроме старого хлама ничего в ней нет.
А то и кто из своих замок попортит. Мало ли какая у кого надобность? И с девушкой встретиться, и словечком перемолвиться, и схоронить чего…
Танька о таком завсегда знала. Понимала она, что не красавица, ну так что ж? Зато она умница! И просчитает все правильно, и сделает, и приданое у нее уж хорошее есть, конечно, бояре или бояричи ее замуж не позовут, а вот кое-кто из стрельцов и засматривается. И плевать, что перестарок, уж двадцать три года ей! С хорошим-то приданым она в любом возрасте люба будет. А еще она из палат уходить не собирается. К чему ей оттуда уходить, где она на своем месте и свою выгоду малую имеет?
Так что и потом мужу она принесет пользу великую.
Но мужа покамест нет, а вот заветная кубышечка есть. Сегодня Танечка ее и пополнит еще, серебром полновесным.
Открыла дверь, внутрь скользнула.
– Вот, боярин, возьми платок, принесла я, что ты сказал.
– Волос Устиньи Алексеевны?
– Как есть! Видишь сам – рыжий, длинный, у нее сама вырвала.
– За косу, что ль, боярышню таскала?
– Нет. Зелья сонного ей чуток сыпанула, а потом и пришла. У нее не то что волосы выдрать – обрить можно было налысо.
– Понятно. – Боярин Раенский волос принял бережно, в карман сунул. – Что ж, хорошую ты мне службу сослужила.
Танька кивнула, руку за вознаграждением протянула.
Боярин левой рукой из кармана мешочек с серебром достал, ближе подошел…
Почему так под сердцем стало холодно?
Танька не знала.
Просто кольнуло что-то… и руки стали весить неподъемно, и глаза закрывались… не больно, просто холодно, холодно…
Боярин Раенский сунул серебро в карман, пнул ногой труп.
Так-то.
Когда б эта дура доступ в покои боярышни имела, дело другое. Боярышня б ей доверяла, чего уж проще – волосок принести али платок какой? Ан нет!
Не верит ей боярышня, и близко к себе не подпускает, и волосы свои все сжигает, и сестра при ней… Как начнут разбираться, почему уснула боярышня, там и Таньку припомнят. А как припомнят ее, так она и боярина выдаст.
А к чему ему обвинение в колдовстве?
Вовсе и ни к чему даже…
Вот и пришлось умереть идиотке, туда ей и дорога.
Боярин выдернул из трупа кинжал, теперь уж можно, кровь осела, не забрызгает, вытер его об одежду убитой – и вышел из кладовки. Дверь за собой запер наглухо.
До вечера подождет он, а потом придет да через потайной ход труп и вытащит, и в Ладогу скинет. Пусть ее там раки сожрут начисто, дрянь бестолковую. И не жалко даже, чего их, продажных шкур, жалеть-то? Правильно, нечего.
Другой эпитафии Танька не удостоилась.
Глава 7
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Что-то дальше будет?
Чего мне ждать?
Порча? От порчи мы сбереглись, и Аксинья, и сама я. Не попортят нас, не сглазят. Не навсегда ритуал этот работает, ну уж сколько есть. На мужчину он на год накладывается, на бабу – от крови месячной до крови, но мне покамест и не надобно более. А чего еще ждать надобно?
Кому Танька мои волосы понесла? Кому отдать хотела?
Знать бы – кто, узнаю и для чего.
В тот раз на отборе… Ох-х-х!
Дура я!
И жива была – дура дурой, и померла – дурой осталась. Как же не вспомнила я! Идиотка!
А ведь в тот раз на отборе был… несчастный случай. С боярышней Утятьевой!
В тот раз она мне соперницей была, и серьезной. Фёдор колебался, я надеялась, он ее выберет, а потом… потом, надо полагать, кто-то вроде Таньки взял волосы Анфисы Утятьевой. И буквально за несколько дней боярышня опухла, прыщами покрылась… как Верка?
