* * *
Устя в комнате сидела, в стену глядела, плакала потихоньку. От счастья.
Она. И Боря.
И ничего-то больше ей не надобно! Слишком уж много она пожелала, забыла, КАК оно было в черной жизни. Забыла, как раненой волчицей выла в келье своей убогой, монастырь забыла, Семушку, Фёдора… Михайлу.
Легок на помине оказался, в дверь поскребся да и вошел. Забыла Устя засов задвинуть, счастье – оно и не так голову дурманит.
– Чего тебе, Ижорский?
– С тобой поговорить хочу, Устиньюшка.
– Говори, Михайла. Слушаю я тебя.
Устя поняла, что просто так незваный гость не уйдет, выслушать решила.
– Знаешь, что Фёдор сделать хочет? Тебя при Аксинье оставить. А потом ее в жены, тебя в полюбовницы. Согласная ты на такое?
Устю аж передернуло от отвращения.
Федька, руки его липкие, губы слюнявые… Да гори ты болотным зеленым пламенем, дрянь подлая! Михайла это заметил, в улыбке расплылся:
– Не хочется, Устиньюшка?
– Кому б такое захотелось. Тебе-то чего надобно?
– Хочешь, Устиньюшка, увезу я тебя? На Ладоге жизни нам не будет, это ясно, а только и на Урале люди живут, когда деньги есть. Достаточно у меня скоплено, только скажи – мигом тебя из дворца выведу. А там сани и свобода, полетим – не догонят нас. Поженимся с тобой, да и будем жить честь по чести. Запала ты в душу мне, не могу без тебя, смотрю в зеркало – глаза твои вижу, иду по улице – голос твой слышу… не могу!
Может, и пожалела б его Устинья, когда не помнила ту, черную жизнь.
Не помнила, как Михайла на Аксинье женился, чтобы к царевичу ближе стать, не помнила, ЧТО он из ее сестры сделал, с какой ненавистью та на Устю смотрела…
Сейчас Устя понимает, не просто так оно было. Небось тогда уже Михайла ее любил, а Аксинья поняла все, шила-то в мешке не спрячешь. И – возненавидела.
Не мужа, хоть и странно это, но Михайлу-то она любила. А вот Устю возненавидела со всей силой души своей.
Радовалась, когда Устинья ребенка потеряла, когда ее в монастырь повезли, сияла от счастья… только вот злорадство сестрица потешила, а покоя не обрела. Не дожила она до Устиной казни, умерла раньше, и, зная Михайлу… не своей смертью сестренка умерла. Ой не своей.
Не иначе как грибочками отравилась.
А еще помнился Устинье шепот в темноте, и зеленые глаза помнились, и собственная боль, и ярость.
– Михайла, я тебя не раз уж прочь отсылала, и наново отошлю. Какая б судьба мне ни выпала, все лучше будет, чем с тобой.
– Полюбовницей, прислугой у сестры своей, и лучше?
– Последней нищенкой лучше, – жестко и равнодушно ответила Устинья.
У Михайлы лицо так исказилось, что она даже испугалась немного. Вот-вот бросится. Или еще как навредить попробует?
Но нет.
Опамятовался, взял себя в руки.
– Я тебе и эти слова припомню, боярышня.
– Запиши для памяти али зарубку поставь. – Устинья отмахнулась: – Да иди отсюда, свет не засти. Видеть тебя – тошно.
– Попомню я…
– Устя? Ижорский?
Никогда Устя так Илье не радовалась, как сейчас:
– Братик! А Михайла уходит уже!
– Ухожу, – подтвердил Михайла.
Развернулся на каблуках, да и дверью хлопнул.
– Чего ему надобно было? – Илья брови сдвинул.
– Бежать с ним уговаривал. И будут там мне молочные реки, кисельные берега.
– Вот еще не хватало! Устя, ты вещи собери, да домой поедем. Я тебе сказать хочу: что б там ни случилось, ты моя сестра родная, кто рот откроет – я поганые слова любому в глотку с зубами вколочу. А там и замуж тебя выдадим, как шум уляжется, хорошего мужа подберем, чтобы тебе по сердцу пришелся. Чего тебе тут делать? Я пока Аську навещу, а ты сундуки укладывай.
Устя носом хлюпнула.
Жива-матушка, да как же так оно получилось? Как же случилось-то, что она такого брата не знала, не ведала? А ведь таким он и в той жизни был, только аркан мешал, горло стягивал. Вот и вышло, как сложилось.
Чтоб той рунайке земля гвоздями оказалась!
Стерва подлая!
– Братик…
– Ты не реви, сестричка любимая, а собирайся. И не спорь даже, мы тебя дома рады видеть будем, Марьюшка моя уж по хозяйству вовсю хлопочет, пироги с рябиной затеяла. И варенье достали…
Устя рукавом нос вытерла. Нехорошо, да и пусть его!
– Братик… я не поеду никуда.
– Это еще почему?
– Потому как замуж она выходит. За меня.
Очень вовремя Борис из потайного хода появился. А за его спиной боярин Заболоцкий, ошалелый то ли от радости, то ли от царского поведения…
Впрочем, Илья от отца не отстал. Как стоял, так на пол и сел, только рот открывал, ровно карась, из воды вытащенный.
Устя с Борисом переглянулась – и брата отпаивать кинулась. Хорошо, вода в кувшине свежая, холодненькая…
* * *
Алексей Заболоцкий в палаты пожаловать не успел, тут же его к царю и провели. Боярин ему в ноги и кинулся:
– Государь, не вели казнить, вели миловать.
– Да я казнить тебя и не собирался, боярин.
– И дочку мою пощади! Умоляю, государь! Здорова она, просто…
– Просто ее булавкой ядовитой оцарапали. Ты сядь, боярин, разговор у нас хоть и не долгий будет, да сложный.
Алексей послушался, на царя поглядел вопросительно:
– Оцарапали, государь?
– Прости и ты меня, боярин, что плохую весть тебе скажу. Нет доказательств, кроме Устиных слов, да я им поверил. Не просто так ее оцарапали, Аксинья, твоя вторая дочь, за брата моего выйти захотела. Позавидовала сестре, вот и отравила ее ядом заморским, да случаем и воспользовалась. И мачеха моя ей в том помогла, и с Фёдором свела.
Алексей порадовался, что сидит. Хотя…
– Высечь бы ее. Всю жизнь она старшей завидовала. А та ее жалела, помогала, сюда взяла… вот она – благодарность бабская!
– Так и получилось, боярин. Плохая благодарность, ну уж какая есть.
– Дрянь! Выпороть бы ее, да не получится уж?
– Нет, боярин, не получится. С Аксиньей сейчас и мамки, и няньки, и чернавки – мачеха моя к ней кого только не приставила. Боится она, что свадьба сорвется.
– А Устя? Государь?
– А что – Устинья? – Борис не удержался, решил проверить боярина: – Ей теперь только в монастырь дорога, наверное. Или еще куда подальше от столицы!
И тут же понял, что не ошибся он в боярине. Алексей Заболоцкий вставать не стал, просто плечи расправил.
– Когда так получилось, государь, я дочь в монастырь не отправлю. Скажешь уехать – покинем мы Ладогу, чай, и в других местах люди живут. Отойдет Устя от предательства да душой отогреется, а там и замуж я ее выдам. Найду хорошего мужчину, чтобы ей гнездо вить, чай, Ладогой мир не заканчивается!
– Вижу я, любишь ты дочку, боярин.
– Любить – дело бабское, государь, а мое дело о детях своих позаботиться. Илюшка женат, счастливо, Аксинья пристроена, пусть радуется участи своей, теперь Устю пристрою и сам порадуюсь.
Борис хмыкнул.
Да, и такая любовь бывает. Просто человек ее называет иначе, но ведь заботится, ценит боярин своих родных. А что выразить того не умеет… зато делает для них все возможное. Пришла беда – и он дочь собой закрывает. И гнева царского… хоть и боится, а вперед идет.
– Ну так порадуйся, боярин. Я уж твоей дочке жениха нашел. Не первой молодости, правда, и женат был, зато детей нет у него. И дочь твою он любить и беречь будет, слово даю.
– И кто ж это, государь? Познакомь, коли так?
– Я это, боярин.
И стул не спас. Таки рухнул боярин на пол. Так, на обширном тыле своем сидя, на царя и воззрился.
– Послышалось мне, государь…
– Нет, Алешка, не послышалось тебе. – Борис подошел, руку тестю протянул. – Вставай уж… неловко как-то даже. Чтобы тестя моего будущего по полу валяли да слуги поднимали. Сплетни пойдут.
Тут-то боярин и поверил.
– Государь! Неуж правда?
– Правда.
– Ох! А Устяша-то что?
– Поговорил я с ней. Согласна она.
– Еще б она не согласная была!
– Ну так всякое бывает, боярин. Но дочерей ты обеих замуж выдашь. Сначала брата моего оженим, а на следующий день и я честным пирком да за свадебку. Чего ж два раза людей-то собирать?
