– Этот, этот и вон тот. Слепень, жить хочешь?
– Кто ж не хочет, боярин?
– Тогда дело есть для тебя. Поедешь, куда скажут, поживешь дней пять-семь в лесу, на заимке, потом, когда все хорошо будет, отпущу на все четыре стороны. Согласен?
Дураком быть надобно, чтобы не согласиться. Яшка и головой закивал:
– Что скажешь, боярин, то и сделаю.
– Сделаешь, куда ты денешься. Помойте его, что ли, и дружков его водой окатите, и одежку им подберите хоть какую, а то не довезем. Воняют же…
Яшка и дух перевел.
Когда моют да переодевают, точно не убьют. Это-то и так могли сделать, палачу оно безразлично вовсе, чистая у него жертва али грязная и в какой одежке.
* * *
Боярину Репьеву затея эта не понравилась сразу.
А с другой стороны, ему и иноземцы не нравились, и Истерман, вот кого бы подержать за нежное, поспрошать со всем прилежанием… Работа у Василия Никитича такая, подозревать и не пущать. Ра-бо-та! Опасается государь?
Так и чего удивительного, сорок случаев таких мог бы Василий Никитич припомнить. И про змей, которых в сундуки подсовывали, и про яды хитрые, и про механизмы подлые, с иголками отравленными… И припомнил, патриарха не стесняясь. А что мощи, ну так и чего?
Это ж иноземцы, у них ничего святого нет, окромя денег! Но деньги-то они не привозили?
Вот! А вера… Да какая у них там вера может быть, когда у них там блуд цветет пышным цветом, а сан церковный купить можно? Или по наследству передать – это что такое? Позор и поношение! [103]
Патриарх его послушал, так и задумался. А ведь и верно, бывало такое. А он-то и не подумал сразу, все ему слово «мощи» застило. Святое же… Да какое оно у них святое, когда они мощами торгуют?! Это ж и правда – уму непостижимо! [104]
Тогда и на царицу нечего сердце держать, она, может, и почуяла чего, тогда и понятно.
Макарий к себе старался справедливым быть, он себе и сказал честно – когда действительно случится что-то с татями, он перед царицей извинится. И попросит ее и впредь не молчать.
Царица-то не виновата, что в роду ее там случилось! Это ж за сто-двести лет до ее рождения было, а то и пораньше, может, еще до крещения Россы. Сама Устинья Алексеевна крещеная и на службы ходит, и к причастию, так что умный человек завсегда свою пользу найдет. Кто Макарию мешает сказать, что это благословение Божие на царице? Да никто! Народ поверит!
Макарий решил подождать.
* * *
– Устёна, ты уверена?
Борис-то в жене и не сомневался, просто при всех откровенно не поговоришь. А вот сейчас, когда лежат они на кровати громадной, под пологом закрытым, в обнимку, и шепот тихий даже послух какой не услышит…
– Боренька, не просто я уверена, точно знаю. Не так я слаба, как патриарху сказала, и чувствую – зло там. Да такое… страшное. Нет, не об отравленных иголках речь, там такое, что всю Россу накроет. И когда б я рядом не оказалась, так и вышло бы.
– Как скажешь, радость моя.
– Подожди немного, Боря, сам убедишься.
Устя головой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула. Родной, любимый, самый-самый… темно под пологом, не видно ее улыбки шальной, хмельной… счастье!
– Я тебе и так верю, Устёна. Просто не пойму, что там быть может такого?
– Сама не ведаю. Может, проклятье какое? Наговор? Знаю, меня лютым страхом окатило, смертным, и для меня оно опасно тоже.
Устя почувствовала, как руки мужа вокруг талии ее сильнее сжались.
– Не отдам!
– Не отдавай. И сама я от тебя никуда… – Устя язык прикусила. Не говорил ей Боря о любви, и она помолчит покамест. Не до любви ему сейчас, сильно его Маринка ранила! Ничего, может, через год или два, как рана его залечится, или даже через три года, – неважно это! Даже когда не полюбит ее Боря, она рядом будет. Охранять будет, беречь, защищать, спину его прикрывать, детей ему родит и вырастит… Пусть он только живет, улыбается, жизни радуется – больше ей ничего и не надобно!
– И не надо. Иди ко мне, солнышко мое летнее, чудо мое…
Устя и пошла.
С радостью. И сегодня уже больше ни о чем не думала, кроме любимого. Завтра с утра отвезут татей, откроют ковчежец с мощами, там и видно будет, что и как.
* * *
Яшка до последнего подвоха ожидал. Ан нет, и водой их окатили, хоть и едва теплой, а все ж не колодезной, и одежку дали чистую, хоть и не новую, и даже по тулупу на нос им досталось.
Потом на них цепи надели да заклепали.
– Это чтоб вы не удирали, покамест не разрешат, – объяснил кузнец.
Яшка только зубами скрипнул.
Так-то он бы и удрал, а когда на шее железо, на запястьях железо, на щиколотках, да все меж собой цепью соединено, не сильно и побегаешь. Пока расклепаешь, час пройдет, еще и найди, кто с таким свяжется. Сам-то такого не сделаешь, кузнец надобен, да знакомый, абы к кому с просьбой цепи расклепать не завалишься, еще по башке молотом получишь…
Потом их втроем в телегу погрузили да и повезли в лес.
Яшка б и правда выпрыгнул через бортик, да и давай ноги, рискнул бы, ан куда там!
И цепь в кольцо специальное пропустили, к телеге его приковали, и стрельцы рядом едут, поглядывают грозно, и… нет, не стрелять их везут. Вон, в телеге провиант лежит, пахнет, так после тюремной похлебки из гнилой капусты слюни текут!
И еще пара телег сзади едет.
Остановились на полянке, там домик – не домик, на пару дней непогоду переждать хватит, к нему Яшку и остальных подтолкнули.
– Туда иди.
– Иду-иду.
Яшка и не кочевряжился. Боярин Репьев хоть и та еще зараза, да не врал никогда. Опять же, пока все его слова подтверждало, а когда так – чего бежать? Отпустят. Обещали.
Вошел Яшка внутрь, следом друзей его втолкнули, припасы внесли… Нет, не обманывают.
Потом ларец внесли.
Стрелец сощурился грозно:
– Слушайте меня, бродяги. Сейчас я выйду, вы ларец этот откроете. Посмотрите, что там лежит, а дней через пять мы вас выпустим, и идите себе подобру-поздорову.
– А чего сами не открываете? – Яшка руки в бока попробовал упереть, да железо помешало, тогда он их на груди сложил.
Стрелец плечами пожал:
– Не докладывают нам про то. Сказали открыть и посидеть с ним. Вроде как там неладное чего, а тебе все равно веревка… ну а как выживешь – иди на все четыре стороны.
Это Яшка понимал.
– А когда я открывать ларец не стану?
– Проверю – и через три дня пристрелю тебя, как собаку. Еда у вас есть, вода есть, ведро вон, в углу стоит.
Развернулся и вышел, и на дверь засов опустился. Тяжелый, увесистый.
Яшка на сундук посмотрел, на подельников своих, подумал чуток, да и рукой махнул. Семи смертям не бывать, а одной не миновать. Подошел, крышку сундука откинул. Красивый сундук, резной, деревянный, из дерева дорогого. Та стукнула глухо, звякнула.
В сундуке еще один оказался, поменее размером, из чистого прозрачного стекла. В замке ключ торчит. Яшка его повернул, а крышку приподнять и не смог сразу. Ровно прикипела она.
– Чего энто еще такое?
– Воск это, – со знанием дела откликнулся Федька. – Воск растопили, крышку вкруг обмазали да закрыли сразу, вот оно и приварилось.
– А зачем?
– Да кто ж их знает?
Во втором сундуке стеклянном еще и третий оказался, золотой, дивной работы, с миниатюрами… Яшке они ни о чем не сказали, понятно, он о святом Саавве и не слышал никогда, и не интересно ему было. Чай, от святых ему денег в мошне не прибавится. Ковчежцев с мощами он также никогда не видывал.
Третий сундучок тоже с ключиком был, золотым… Эх, вот бы с ним и уйти? А?
Яшка, недолго думая, и третий сундук открыл.
И ничего.
Кости старые лежат, воском залитые, полотном в несколько слоев прикрытые, пахнет чем-то таким от полотна… и что?
Яшка в дверь стучать не стал, с дружками переглянулся.
