Борис кивнул:
– Значит, вот что было там. Устя, могло ли такое быть?
Устинья лицо руками потерла, вспомнила. Монастырь чем и хорош, там много книг разных, и знаний в них тоже много.
– Да, государь. Давно это было, еще во времена государя Сокола, кочевники заморскую крепость осаждали. В войске их чума началась, тогда полководец приказал трупы чумные через стену перебрасывать, и в городе тоже чума началась. Так и победили они… [106]
То, что Борис сказал, при женщинах не стоило бы произносить, но Устинье не до того было. Она бы и похуже сказала.
Смолчала. И без нее мужчинам плохо, чего уж добивать-то? И так сейчас все бледные, понимают, что рядом просвистело…
Высказался государь, на боярина Репьева посмотрел, на Макария:
– Василий Никитич, ты скажи людям своим, пусть еще дня три послушают, что тати орать будут.
– Так, государь. А потом?
– А потом им смолу привезут, масло земляное. Обольют они домик да и подожгут с четырех концов. И проследят, чтобы не выбрался никто.
Патриарх о мощах заикнуться и не подумал. Пропадом бы они пропали, те мощи, вместе со всей иноземщиной паршивой!
Повернулся к Устинье, поклонился земно:
– Благодарствую, государыня. Уберегла нас от беды лютой, нещадной.
Устя в ответ поклонилась:
– Благодарствую, владыка, прислушался ты к словам моим, а ведь кто другой и посмеялся бы, и по-своему сделал. Вы все Россу от ужаса спасли, вам честь и хвала.
Переглянулись, улыбнулись каждый своим мыслям, Макарий бороду огладил.
– Промолчу я о крови твоей, государыня, не во зло она дана тебе.
Устинья едва не фыркнула насмешливо, спохватилась и тоже промолчала. Так-то оно и проще, и спокойнее будет.
* * *
Яшка Слепень валялся, головы поднять не мог, жар такой был, что сказать страшно, сам он и шевельнуться уже не пытался. Да и ребята рядом горели в лихоманке, метались, Яшка уж все проклятия собрал на голову государя и боярина Репьева.
О тех людях, которых сам убивал да грабил, не вспоминал он, и о семьях, которые лишал возможности выжить, последнее отнимая, и о детях… нет, не задумывался.
Себя жалел, о себе плакался, свалила его эта хвороба! А ведь мог бы, мог удрать, а вот лежал, и цепи весили – не поднять, и боль тело ломала…
Что с ним?
Да кто ж его знает?
Яшка то впадал в забытье, то выныривал из него, он и сам бы не протянул долго, но… Борису было страшно. И патриарху, и стрельцам, а потому…
Шорох, с которым домик хворостом обкладывали да маслом поливали, Яшка не услышал. Приказы его в чувство не привели.
А вот когда огонь полыхнул да пламя до тела его добралось беспомощного – Яшка в себя и пришел от боли нечеловеческой. На несколько минут, считай…
Вой такой послышался, что стрельцы от пожарища шарахнулись, а все ж не заколебались, никто спасать гибнущих не полез.
Тати это, и больные… ты его вытащишь, да и сам заболеешь, и заразу домой принесешь… Нет уж! Кому татя кровавого больше родных своих жалко, тот пусть и лезет его спасать, а стрельцы и не шелохнулись.
Долго они ждали, покамест костер прогорел, потом еще раз пожарище прожгли, солью засыпали… Сами в лесу на десять дней остались, да Бог милостив – не заболел никто.
Повезло…
* * *
– Не помогло средство!
Любава глазами сверкала не хуже тигрицы дикой, по комнате металась, хорошо еще – хвоста не было, все бы посшибала.
Ведьма за ней наблюдала спокойно, рассудительно.
– Не помогло. А чего ты хочешь-то?
– Сестричка, милая, наведи на Борьку порчу?! А?!
– Убить уж не хочешь его?!
– Хочу, да не сразу! Сделай так, чтобы помучился он, чтобы плохо ему пришлось, чтобы смерти он порадовался… Видеть его рыло счастливое не могу! И жена его, гадина такая, ходит по палатам, аж светится, ровно ей туда свечку засунули… НЕНАВИЖУ!!!
Сара подумала пару минут.
Порчу навести – дело нехитрое, более того, самое ведьминское, ей и стараться сильно не придется. А скоро уж и Федор на трон сядет, там и Саре спокойно при нем будет, чай, не обидит он тетушку любимую.
– Хорошо, сестрица, сегодня же все сделаю.
– Сделай, пожалуйста! А я уж за благодарностью не постою, сама знаешь.
– Может, подождем с порчей, покамест с Феденькой не решится?
– Нет! Сделай сейчас, пожалуйста! Сил сдерживаться нет, все горит внутри, надеялась я, что они помрут, а когда не получилось, злости своей боюсь! Сара, пожалуйста!!!
Сара Беккер только кивнула:
Ладно уж, это понимала она, это бывает. От матери им кровь досталась горячая, злая, сильная, только вот Сара-то и дар получила, а у Любавы – что там дара? Крохи горькие, а злобы втрое от Сариной.
И верно, тяжко ей будет себя сдержать… Ладно!
– Этой ночью все сделаю, слово даю.
Любава оскалилась довольно: все, Борька, от такого тебя никто не спасет! И девку твою… обоих со света сживу, оба вы передо мной виноваты! И когда б увидел обеих баб кто чужой – сказал бы: две ведьмы старых. А может, так оно и верно было: выглянула сущность из-под маски, зубы оскалила, так и оказалось – ведьмы, гадины!
Увидел бы их Эваринол – и точно б в своем мнении уверился, от таких и беды все, и горести…
Ведьмы – одно слово. Чернокнижницы.
Глава 3
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Что поменялось?
Вспоминаю жизнь свою черную, понимаю – не было там такого. И Истермана никто не отправлял никуда, или кого другого отправляли?
И ковчежец этот, с мощами кровавыми (были там вообще те мощи или не клали их, только чумные кости?) не привозили на Ладогу.
И болезни не было.
Что было?
Да спокойно я замуж вышла, около года с мужем прожила, потом Бориса убили… Что тому предшествовало?
А бунт. Небольшой, я уж не помню, из-за чего он случился. Борис бы как раз его усмирил, да не успел, ну и выкрикнули царем Федора.
Потом год прошел, затяжелела я, да быстро ребенка потеряла. Марина… могла она к тому причастна быть? Еще как могла. Только вот ламию к тому времени убрали уж из столицы. Разве что вернулась она, но вряд ли. Может, позднее, когда Любава умерла? Вот это более правдивым кажется, а тогда-то ламии рядом не было.
Значит…
Ведьму надобно в другом месте искать. Тогда не могла я сложить единую картину, знаний не было, сейчас осторожно кусочки друг к другу прикладываю – и проявляется мозаика. Жуткая, да уж какая есть, другой не дала мне Жива-матушка.
Сравнивая, в той жизни для Федора не просто источник силы получили, а еще и женщину, которая от него ребенка может и зачать, и выносить, и даже родить. За то и Илюшка пострадал, не сомневаюсь. Марьюшка в жизни той и сама могла помереть, от тоски, от боли душевной – нежная она, ласковая, добрая. Это ламии вина, уехала она, вот и Илюшке поплохело, аркан натянулся, душило его, куда уж тут на жену внимание обращать, вздохнуть бы. А Маше много ли надобно? Не восстановилось здоровье ее после первых родов, да еще крики были в доме родительском, переживания – это все сказывается, вот и не выдержала, бедняжка. Это с бабами и без всякого ведьмовства случается, губит нас безразличие бездушное, губит пуще яда и клинка вострого.
А вот смерть Илюшкина точно на совести ведьмы, ему помирать не с чего было. Не думаю я, что Марина после смерти своей мнимой обратно на Ладогу прибежала, а на расстоянии она б Илью не выпила, нет у них такой силы.
Значит, кто-то другой постарался.
И тут тоже долго думать не приходится: чтобы мне ребенка от Федьки зачать, надобно жертву принести было, да не простую, а родственную. Чтобы общая кровь у этой жертвы была с ребенком моим. Своих родных Любава, понятно, не отдала бы, да и сколько тех родных у нее, только мои остались. Вот…
Илья той жертвой и стал?
