– Они сказали, что умру, и я им верю. У меня совсем нет сил, Савка. Наверное, именно так и умирают. Все из тебя уходит, и вот тебя – раз! – и нету.
– Господи, да нет же, нет, – в отчаянии замотал он головой. – Лиля, Лиличка…
– Ты вот что, ты прости меня, – попросила она.
– Конечно, – кивнул он.
– И не держи зла.
– Не буду, – замотал он головой. – Лилит, милая… – Он потянулся к ней, прижался щекой к ее холодной руке. – Милая моя… Ты прости, что ударил тебя.
Она слабо улыбнулась:
– Прощаю… Это она виновата, – тихо сказала сестра.
– Кто? – Савва оторвал голову от ее руки.
– Наша мать – это ее проклятие.
– Да ладно тебе, – попытался воспротивиться он. – Не могла она…
– Ты сам все слышал. Это она убила меня.
По лицу Лилит было видно, что это не фантазия, не каприз, не догадка, но абсолютная убежденность в своих словах. Уверенность на все сто.
– Ты сделаешь, как я попрошу? – спросила она.
– Конечно.
– Ты говорил, что твоя родня знает тайны жизни и смерти. Про воду говорил – живую и мертвую. Говорил, что они могут не дать душе уйти, а сохранить ее до срока между небом и землей. Помнишь?
– Конечно, – кивнул он.
– Съезди к ним, спроси у своей бабки, как быть. А вдруг она поможет? Ради тебя – своего внука.
Он схватил ее кисть, прижался к ней губами. Как горячи были его губы и как холодна была ее рука!
– Я съезжу и спрошу – завтра утром и съезжу.
– Так не хочется умирать весной, – слабо улыбнулась Лилит. – Совсем не хочется. А вот любить – очень…
До Первомая оставалось два дня. Повсюду висели кумачовые транспаранты. Играл в парке духовой оркестр. Савва прыгнул в трамвай, едва отделался от двух настырных хулиганов, пытавшихся выманить у него деньги, вылез на остановке, где дожидались отправки пригородные автобусы. Один из них, фырча и захлебываясь во время переключения скоростей, перенес его по бетонному мосту через речку Лиховую, промчался по старинному селу Зырино и высадил на дальней его окраине. Слева поднималась построенная еще до революции кирпичная водонапорная башня, а справа, за плотным высоким забором и буйно зацветающим садом, крепко стоял построенный на века, большой патриархальный дом.
Юноша бывал тут нечасто. Отсюда изгнали его отца и, пока был жив дед Берендей, глава семьи, и его, мальчишку, тоже не жаловали. Но когда дед умер, дом вновь принял его.
Савва открыл калитку и переступил порог. Он прошел по тропинке через сад и скоро уже за молодой весенней листвой увидел впереди фасад дома, укрытый хитрой резьбой. Тут можно было разглядеть и смешные фигурки людей, и животных, и всякие символы.
Юноша знал, что каждый из этих знаков значит очень много, что весь этот рисунок – целое письмо, но никто и никогда ему не говорил, кому оно предназначено и что оно скрывает. Он только и знал, что это врата в иной мир и охраняют их три бога: Морок, бог лжи и обмана, Мара, богиня смерти, и Чернобог – верховный правитель загробного мира. И все они хранят великие тайны. Помер дед Берендей, но так и не посвятил ни мальчика, ни юношу в тайное письмо предков.
На крыльце сидела его бабка Чернуха в старом плетеном кресле. Одета она была в черное и с темным платком на голове. Кто из сельчан увидит – пробежит мимо. А поймает взгляд ее – сразу в церковь. Сидела как сфинкс, положив руки на широкие лопухи-подлокотники, по-хозяйски откинувшись на спинку. Тут же, на узкой тесной скамейке, дремал родной дядя юноши – младший брат отца Ёж, в миру – Никодим. В поддевке, широких штанах и старых хромовых сапогах.
– Редкий гость, – процедила бабка Чернуха. – А как вытянулся.
Но сказала это с радостью – как-никак родная кровь. По-своему, но она очень любила внука.
– Ой ты, племянник пожаловал! – приподнявшись на локте, усмехнулся Ёж. – Как там братец мой поживает? Малевальщик? Пьет горькую?
– Иногда пьет, – стоя перед лестницей, потупил взор юноша.
– А мать все блудит?
– Не знаю, – обиженно нахмурился гость. – У нее своя жизнь – у меня своя.
– Не терзай ты его, дурень, – осекла бабка Чернуха сына-словоблуда. – И так у него не дом, а худое сито. Ну, отрок, зачем пожаловал? Вижу: нужда приключилась, и по нашей части. Верно?
– Верно, бабушка, – ответил юноша. – И большая нужда.
– И срочная?
– Очень срочная.
– И сердечная?
– Да, бабушка, – вспыхнул он.
– Говори, милый, помогу чем смогу.
– Может, в дом пойдем? – покосившись на пересмешника-дядю, предложил юноша.
– Пойдем, милый, пойдем. Поднимайся. А ты дом стереги, Ёж, – в шутку наказала она сыну. – Чтобы мышь не пробежала.
– Из дома или в дом? – пошутил тот.
– Балабол, – откликнулась старуха, взяла внука за плечо, пригнула, поцеловала в темя и подтолкнула к открытым дверям.
В избе она усадила его в красный угол, самый нарядный и ухоженный, правда, не было тут никаких образов, как в других избах, и быть не могло. Но висел высеченный из дерева лет двести назад почерневший старик, длинноволосый и в одежде до пят, с посохом. И смотрел этот черный старик подозрительно на всякого, кто сюда входил, садился за стол, а может, и слушал, кто о чем говорил.
И юноша стал рассказывать – со всей положенной его возрасту страстью и со всей болью, которую он переживал сейчас.
– Задачки ты задаешь, внучок, – покачала головой бабка Чернуха. – Чтобы помочь, я должна открыть тебе несколько тайных дверей. Одну секретнее другой. Твой дед Берендей, муж мой, будь он жив, никогда не позволил бы мне этого сделать, он проклял нашего с ним сына, твоего отца, и не верил тебе. Но я верю, милый, потому что знаю: тебе передался наш дар. Не трем моим сыновьям, а именно тебе. И вот мой выбор. Помогу тебе – прогневлю мужа. Каким словом он меня встретит там, куда все уходят? А не помогу – прогневлю господина Чернобога. – Она указала кривым пальцем на деревянного идола. – И Мару с Мороком тоже прогневлю. – Старуха прихватила его руку костистой клешней. – Только и ты, внучок, должен решить для себя, как тебе быть дальше.
– Что я должен решить, бабушка?
– Дать слово, что будешь служить семье и нашим богам.
– Даю слово, – кивнул он.
– Какой ты шустрый, – усмехнулась старуха. – Но это хорошо, что сразу согласен. Стало быть, сердцем говоришь, а только так и надо. Я буду читать заклинания, а ты станешь повторять их за мной – слово в слово. Долго буду читать – помни.
– Хорошо, – кивнул юноша.
– И еще помни: ее душа останется между небом и землей. И будет ждать столько, сколько надо. Там времени нет. Но пока она здесь, она сама должна решить, что согласна на это. Сама. Ты ее неволить не вправе. Да и захочешь – не сможешь. Тут каждый за себя решает. И если она решится, то пусть скажет на самом пороге, когда ты все отчитаешь, такие слова: «Согласна! Забери меня из рук смерти, уведи в сад покоя, где я буду ждать, когда ты вернешь меня». Понял?
– Понял, – с бешено колотящимся сердцем ответил юноша.
– Хорошо. Сил тебе придется отдать много. Может, потеряешь что-то из своего. К этому тоже будь готов. И последнее – тебе понадобится сосуд, куда ты вольешь ее душу и принесешь в мир живых. Всего-то навсего, да проще некуда, а, внучок? – сжав его руку прокопченной клешней, сухо рассмеялась бабка Чернуха.
– А какой это сосуд? Где его взять?
– Узнаешь.
– И все это может получиться?
– Моя бабка Волчица говорила так: «Пусть нас пугают: Бог дал – Бог взял, а мы у Него назад заберем». Ты и заберешь, Саввушка, коли тебе сила дана, а я помогу, направлю, лучинку во тьме для тебя подержу. А теперь запоминай все заветные слова, что она должна услышать в те самые мгновения, когда с краешка жизни сорвется во тьму кромешную…
Лилит привезли домой – умирать. Тут уже были и мать, которой пришлось забыть о жестоких распрях с дочерью, и две ее подруги, и даже отец его, Саввы, приехал, дабы помочь, если что понадобится. Вражда была отложена. Так на редкий водопой стекаются все звери: и хищники, и потенциальные их жертвы – травоядные. Перемирие до срока. Жанна Стрельцова даже поздоровалась с мужем, с которым пока еще не развелась. Посмотрела на его испитое лицо и помрачнела еще сильнее. Он сказал ей: «Сочувствую». Тяжелейшее состояние было у всех – еще вчера здоровая девушка превратилась в беспомощное подобие самой себя.
