Чего он не заметил, так это первый взгляд, брошенный ею на светлых небожителей, когда открыл перед ней двери мастерской и пропустил ее вперед. Как больно резануло герцогиню это торжество небес! Будто ей нанесли звонкую, оскорбительную пощечину. Но она быстро взяла себя в руки…
Герцогиня Савойская приезжала в его скромную мастерскую каждый день, ближе к вечеру, когда он возвращался из церкви Святого Себастьяна, и привозила с собой не только хорошее настроение, интересный рассказ, но и корзинку с фруктами и вином, горячим хлебом, свежими овощами, запеченной рыбой, барашком или птицей. Как-то сразу повелось, что он стал уделять ей не один час, а два, потом и три, и четыре. Порой он совсем забывал, что его ждет фреска – Спаситель, Богоматерь и особенно архангелы, которые так и оставались пока лишь набросками на восточной стене, двумя бледными тенями, за спинами которых едва прочитывались крылья. Герцогиня Савойская! У нее, такой белокожей, изысканной, были роскошные рыжие волосы и зеленые глаза. Рисовать ее было величайшим наслаждением, и каждый раз он открывал ее заново. Молодой художник даже не мог помыслить о том, чтобы расстаться с ней. А ведь напиши он ее портрет, закончи его – и она исчезнет из его жизни. Он тянулся к этой женщине умом и сердцем, да и плотью тоже, все сильнее. Но кажется, и герцогине очень нравилось его общество. Она была только рада тому, как размеренно и неторопливо идет их работа. Конечно, герцогиня Савойская неизменно приезжала в черном траурном платье, но ее грация так упрямо говорила за себя, в каждом ее движении было столько женской чувственности и силы! У него голова кружилась, когда он мысленно – против воли, несомненно, и только на правах художника! – уже снимал с нее строгое платье, чтобы освободить красоту и показать ее миру такой, какой она и должна быть – первозданной, без единого лоскутка, какой ее создал сам Господь. Голос милой герцогини тоже стал для него необходимым музыкальным инструментом – он слушал ее, смеялся вместе с ней, потому что она любила и умела шутить. А сколько рассказов о ее путешествиях! Она объездила весь мир – было чем поделиться.
Однажды она оборвала утонченную шутку на середине и, закрыв глаза, внезапно разрыдалась. Он упал перед ней на колени, схватил ее руки в перстнях и сжал их, как что-то очень дорогое, бесценное.
– О господи, что случилось, дорогая сеньора? – вопросил он.
Герцогиня Савойская сокрушенно покачала головой.
– А вы догадайтесь, милый Алессандро. – Она давно уже называла его по имени. – Я не имею права смеяться, когда вы работаете над портретом, который должен украсить могилу близкого мне человека. Я должна только плакать, скорбеть, но мне все меньше хочется лить слезы и все больше хочется открыть для себя мир заново… Снова влюбиться в этот мир, – она подняла на него глаза, – заново полюбить…
Какой был у нее взгляд! И что творилось сейчас в сердце художника!
Но пора было двигаться вперед, и молодой художник сам подготовил холст, натянул на подрамник, покрыл его в пять слоев лаком, в три цинковыми белилами и взялся за дело. Портрет рождался очень быстро – против воли мастера и его модели. Просто это было вдохновение, полет творческого духа! Герцогине тоже хотелось, чтобы время замедлило ход – свершилось такое чудо. И вот был сделан рисунок, за ним подмалевок темперой, а потом художник перешел на масло, и образ его прекрасной дамы стал проявляться с невероятной быстротой.
Дни работы над портретом пронеслись незаметно – труд Алессандро Бьянки стремительно подходил к концу.
В тот ясный летний день, когда портрет был закончен, с каналов то и дело доносились волнующие звуки виол и мандолин, пение гондольеров, перевозивших с берега на берег пассажиров и за лишнюю монету услаждавших слух дам, Лилиана попросила его сходить на рынок Риальто за фруктами. Он с радостью поспешил выполнить ее просьбу. Но когда Алессандро вернулся, закрыл за собой дверь и вошел в скромную мастерскую, то выронил котомку… Она лежала на его диване – обнаженной, опершись на бархатные алые подушки, и смотрела на него совсем иначе, чем раньше. Это был покоряющий взгляд обожаемой и милостивой хозяйки. Всевластной языческой богини…
– Сегодня будешь рисовать меня такой, милый Алессандро, – сказала она. – Ты же не против? Я ведь знаю, о чем ты мечтал все эти недели. Как мысленно раздевал меня, писал нагой в своем богатом воображении. Так вот она – я, наслаждайся…
Он подошел, затем ближе, и еще. Ничего совершеннее он еще не видел. От ее улыбки, которая сегодня тоже была совсем иной, от вида налитой груди молодой женщины, линии ее бедер и круглого живота в глазах у художника помутилось.
– Иди же ко мне, милый, – попросила она. – Иди, не бойся.
– Не смею…
– Я хочу этого.
Он медленно опустился на колени и последние пять шагов прополз.
– Богиня! – шептал он, глядя на это сокровище. – Моя богиня! Моя Афродита!..
А какой аромат источало ее тело! Так, верно, пахнет в раю…
– Коснись же меня, милый, – вновь попросила она. – Коснись, не бойся…
Каким притягательно зовущим был ее полуоткрытый рот! Как сладострастно ожили крылья ее носа! И он не посмел ослушаться – ни ее воли, ни своей природы и желаний. В эти мгновения, когда он приложил щеку к ее груди, а потом стал целовать ключицы, шею, губы, он уже забыл о печальном портрете скорбящей аристократки, которым был увлечен последние две недели. А когда герцогиня, нацеловавшись с ним и сказав: «Сделай это», – нежно подтолкнула его, Алессандро Бьянки напрочь забыл о своей фреске, об ожидавших его Спасителе и Богоматери и тем более о двух грозных архангелах, за которых он толком и не брался. Все прежние сюжеты в мгновение ока перестали иметь для него значение.
Этот день и ночь они не размыкали объятий. Затем еще три дня, а за ними – неделю. Из храма Святого Себастьяна за художником прислали человека, но к нему вышла сеньора в траурном наряде, укрытая колпаком темной вуали, представилась тетей и сказала, что художник нездоров, пусть его в ближайшие дни не беспокоят. Но он и впрямь был нездоров – заболел страстью к герцогине Савойской. А сколько раз он называл ее так, как не осмелился бы прежде ни одну женщину – скорее, дал бы обет молчания на всю оставшуюся жизнь. В любовном пылу, в плену необузданной страсти, в огне сумасшедшего желания он звал ее «Моя мадонна!». Вновь и вновь приходили из церкви Святого Себастьяна, но их отсылали прочь.
А потом случилось нечто странное. Так, на горизонте полыхают молнии и гремит гром, говоря о том, что скоро непогода заявится и к вам. После аристократического бала, который давал дож Венеции, герцогиня Савойская вдруг пропала на целую неделю. А когда появилась, Алессандро, который уже извелся и не находил себе места, готов был сойти с ума, сразу отметил, какой отстраненной стала она. Едва ли не чужой. Колкий ледяной ветерок пронесся между ними. Теперь она приезжала к нему уже не каждый день, а если появлялась, то на час или два, а потом уносилась куда-то. Алессандро мучился, задавал вопросы, но она отговаривалась: у нее есть дела по наследству, назначены встречи, и вообще нельзя же заниматься только любовью. Она заметная в обществе особа, от нее зависят много людей, наконец, у нее есть друзья – должна успеть всюду. Но резкий холод, пролившийся между ними, был хорошо заметен и так обжигал, что даже ослепленный чувством человек мог бы признаться самому себе: у него появился соперник. С этой мыслью бедному, несчастному художнику справиться было невозможно.
Как-то они плыли на гондоле по черному, как ночь, каналу, в котором отражался только златоглавый Веспер. Мрачные дома нависали над ними подобно опасным прибрежным скалам, и все казалось враждебным и чужим, Алессандро спросил напрямую:
– У тебя кто-то есть, Лилиана? Скажи мне честно, во имя Бога.
– Ты вспомнил Бога? – усмехнулась она. – Своего благодетеля и заступника… Ах, милый юноша, ты же не думал, что мы будем жить вместе долго и счастливо и умрем в один день?
