Прости, что знать о себе не давал, дураком я был. Коли уцелею, приеду к вам, заберу вас на Ладогу. А когда не получится – все одно, люблю я вас. Только сейчас это понял.
Сын твой непутевый, Михайла».
Хотел Михайла и Устинье грамотку написать тогда, не осмелился. Более того, не надо ему было.
И он любил, и она о том знала… чего еще-то?
О чем пергамент марать?
Матушка – то дело другое… Только на грани смерти осознал Михайла, что другим тоже больно бывает. Что-то понял, переосмыслил и успел в последнюю минуту. Везде успел.
Надежда ту грамотку до конца жизни сохранила, в гроб приказала к себе положить. А еще…
Михайла – в семье Ижорских родовым именем стало.
Денег Михайла столько семье оставил, что и на обзаведение парням хватило, и дело свое открыть, и девкам на богатое приданое, с которым их в богатые семьи купеческие взяли…
Все у них хорошо сложилось. А спустя несколько десятилетий Ижорские и не раз еще род свой прославят. И адмирал знаменитый из их рода выйдет, и гордиться своим предком, хоть и не прямым, будет, не ведая правды. Да и не нужна она им. Ни к чему.
* * *
– Тужься, Устенька! НУ!!!
– Ой, мамочки!!! Ай-й-й-й-й-й-й!!!
Орала Устя от души.
Не довелось ей в той жизни рожать, только ребеночка терять на раннем сроке. Тоже больно, а все ж не так.
А в той жизни… да что ж он здоровый-то такой?!
Бо-о-о-о-о-о-ольно!
А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!
– НУ!!!
Агафья за руку внучку схватила, силой своей кольнула, заставляя вспомнить, что волхва она, не овца жертвенная, – и Устя невольно и свою силу на волю отпустила.
И та вспыхнула под сердцем черным огнем.
Боль так полоснула, что в глазах потемнело.
И одновременно с этой вспышкой раздался крик младенца:
– У-У-У-У-У-А-А-А-А-А-А-А!!!
Орал только что рожденный Сокол с такой душой, что все палаты небось слышали!
Что далее было, Устя почти и не чуяла. Как ребенка ей дали – вот тут поняла.
Маленький, красненький, волосы темные, а глаза – серые, как у отца его. Ровно небо грозовое.
И кряхтит грозно, и в грудь сразу впился – понимать же надо! Он родился, он трудился, а его еще и не кормят?! Тут кто хочешь заорет!
Переодеть Устю уж не успели, Борис влетел на крик детский, яростный.
– Устёнушка!!!
А Устя полулежала и мужу улыбалась ласково.
– Боря… на тебя он похож.
Подошел Борис Иоаннович, на сына посмотрел, на жену… и столько счастья в его глазах было, что не сдержалась Устя – заплакала.
– Боренька…
В той жизни она от горя да тоски смертной плакала, в этой от счастья. А все одно слезы катятся, только почему-то сладкие они на вкус.
Малыш нахмурился, капля ему на нос упала, не понравилась, закряхтел недовольно…
– Маленький такой… спасибо, любимая…
И по столице ударили колокола, возвещая – есть у царской четы наследник. Есть новый государь из рода Сокола! Царевич Алексей Борисович!
Рядом Агафья улыбалась.
Она от внучки не отходила. Чувствовала она себя уж вовсе слабой, понимала, что недолго ей осталось, может, год, а может, и того нет. И радовалась, что малыша успела на руках подержать.
Счастье же.
Настоящее счастье.
* * *
Два года еще проживет Агафья Пантелеевна, и Мишеньку успеет потискать, и на маленького Алешеньку налюбоваться, и даже на второго малыша, которого Устинья через полтора года родит. На младенчика Дмитрия Борисовича…
А потом уйдет к себе однажды в опочивальню, да и не выйдет оттуда. Время пришло.
Отнесут ее в рощу, да там и похоронят. И прорастет над старой волхвой белая березка.
И побегут годы.
Победы и радости, болезни и горести, ничто царскую семью не минует.
Восемь детей родит мужу своему государыня Устинья Алексеевна, любовью народной будет пользоваться. Пятеро мальчиков, три девочки. К девочкам едва ли не с рождения присватываться начнут принцы заграничные, но тут уж Борис жестко поставит.
Вот будет малышкам по шестнадцать, там они себе и выберут мужей. А до той поры… не надо нам такой похабени, как у вас, в иноземщине, когда детей с колыбели сговаривают, а потом Бог по-своему решает. Пусть в возраст войдут.
И верно, выйдет одна из царевен росских замуж за друга своего, за маленького Егора Утятьева. Вторая все ж уедет в далекую Франконию, там и прославится одной из самых просвещенных государынь франконских, а третья дар Агафьи унаследует.
Какое уж тут замужество!
Только роща, только учеба…
Туда ее и повезет Устинья, когда младшенькая первую кровь уронит, и встретит их чуточку постаревшая, да все еще крепкая Добряна.
И встретит, и царевну Агафью рада видеть будет, и учить ее будет… Не желает ли покамест царевна по роще погулять? Вдруг да приглянется ей чего?
Агафья убежала радостно, Добряна Устинье только кружку с соком березовым протянула, только разговор начать хотела, как из рощи девушка к ним вышла.
Неровной походкой, ровно и не знала она, куда ей надобно. А только дрогнула рука у Устиньи, сок березовый на землю пролился.
– Кто это?!
Спросила Устинья, да сама свой голос и не узнала. Ровно карканье хриплое раздалось, разнеслось над поляной.
Раз в жизни она это лицо видела, глаза эти, и то в полусумраке, почти в черноте, а памятны они ей больше материнского лица. Больше всего на свете.
Навеки в ее памяти лицо Вереи Беркутовой осталось.
Добряна головой покачала, вздохнула тяжко:
– Праправнучка моя, Верея.
– Верея…
– Горе у нас, Устя, мало того, что девка бессильной родилась, так она еще и разум терять начала, то в одну точку смотрит, то в припадке бьется, а что с ней такое, и понять не можем, ни семья ее, ни я, вот… попросила сюда привезти. Может, ты и посмотришь? Агафью бы, та в таком деле разбиралась. Или Велигневу я весточку дам…
– Не надобно Велигнева. – Свой голос Устя не узнавала. Жгло под сердцем углями горючими!
– А коли не смотреть ее, она и года не проживет. Чудом до этих лет-то дожила, как сберегли еще! А и не сберечь… как проклятье на ней какое!
– Не проклятье. Правильно все.
Устя словно во сне шла, словно по облакам плыла, едва свой голос слышала. Двигалась и знала, что правильно так-то будет.
Прошла по поляне, рядом с девушкой опустилась, та и головы не подняла. Что Устя ей, что сон дурной, все едино. Спит она и сны видит тяжелые, черные, муторные…
– Погляди на меня, Верея Беркутова.
Ахнула Добряна.
Потому что вскинула ее внучка голову, повернулась к Устинье, ровно плетью огретая… Не бывало с ней так-то никогда! Ее и плетью-то ударишь – не шелохнется, был случай.
А теперь что?
Друг против друга на коленях женщина – и девушка, стоят, глаза в глаза, смотрят…
– Возьми, Вереюшка, по доброй воле отдаю…
Устя руку протянула, руки Вереи коснулась.
Та липкой была, вялой, безвольной, но только до прикосновения. Стоило их пальцам сомкнуться, Верея так вцепилась – клещами не разожмешь! Оторвать только с рукой получится.
А черный огонь, который под сердцем Устиньи горел все это время, вдруг вспыхнул яростно, вперед рванулся, в пальцы ее перетек – и через них – к Верее.
Устю невольно в крике выгнуло… Мамочки, больно-то как!
А только и Верея кричала истошно, от боли немыслимой, и глаза ее черным огнем полыхали, силой яростной, сбереженной да возвращенной.
Для них-то вечность прошла, а на деле, может, пара секунд, упали и Устинья, и Верея на траву зеленую. Устя кое-как выдохнула, к себе прислушалась…
– Ох!
Под сердцем, там, где черный огонь она чуяла, яростный, безудержный, теперь тепло и хорошо было. Как пушистый клубочек свернулся, родной и уютный, светлый да тепленький. Теперь-то Устя точно знала: ее это сила. Только ее, оставшаяся, родная, может, и не свернет она гору, и человека не убьет, да ей уж и не надобно. Хватит на ее век.
