– Я заметила. Последняя статья была два дня назад, – кивнула я, машинально отмечая, что это совпало с последним днём отсутствия Эллиса. – Думаете, их кто-то заставил…?
– Не знаю, – качнула она головой. – Три дня назад я перемолвилась словечком с Лоренсом Уэстом. Он вроде бы наоборот собирался пойти в газету и дать какое-то интервью, но статья так и не появилась.
– Может, её пока придерживают? – вспомнила я один из излюбленных приемов ла Рона. – Прячут, как карту в рукаве? Или как нож.
– Ну и сравнения, Виржиния! – рассмеялась Глэдис. – Дружба с детективом не прошла для вас даром. К слову, а не могли бы вы нас познакомить? – неожиданно попросила она. И добавила: – Говорят, он весьма красив и умён… Такая редкость среди мужчин!
– О, – глубокомысленно ответила я. – И кто так говорит?
– Многие, – не менее значительно откликнулась Глэдис.
Разумеется, после этого ни о каком обсуждении дел насущных и речи быть не могло. С другой стороны, романтически-абсурдные сплетни – замечательный десерт к кофе с лимоном и перцем…
Позже, когда Глэдис ушла, я поинтересовалась у ла Рона, приходил ли в редакцию Лоренс Уэст. Журналист сначала удивился, а потом огорчился и посетовал: дразнить его, Луи ла Рона, подобными предположениями должно быть стыдно. Из этого я заключила, что Лоренс не появлялся в «Бромлинских сплетнях». На вопрос о мистере Остроуме ла Рон тоже пожал плечами:
– Кажется, это кто-то из «вольных». Тех, кто пишет статьи в разные газеты под разными псевдонимами, и таким образом зарабатывает деньги. Судя по стилю, Остроум – тот же, кто под именем «Призрак старого замка» освещал ту нелепую историю с привидениями у герцогини Дагвортской. Поздней весной, вы помните?
– Нет, – честно ответила я. – Кажется, мне тогда было не до газет.
– Я могу прислать статью, – услужливо предложил ла Рон, но я отказалась.
А «мистер Остроум» отчего-то начал внушать мне острую неприязнь.
Лайзо и впрямь вернулся только к ночи. Он, как и полагается хорошему слуге, подогнал автомобиль к дверям кофейни точно в срок и без напоминаний. Однако дневное происшествие не прошло бесследно. Лайзо был на удивление молчалив – никаких нахальных вопросов о моих мыслях, самочувствии и прочем; только «Да, леди» или «Нет, леди». Он даже взглядом со мной избегал встречаться, надвинув серое кепи на лоб и спрятав глаза под козырьком.
– Как ваша матушка? – не удержалась я от шпильки.
Лайзо ощутимо вздрогнул – даже автомобиль как-то странно дёрнулся.
– Велела передать вам мешочек с травами, который вы забыли, и сказать, что платы никакой не надо.
– Действительно? – удивилась я. – Как не похоже на неё! Обычно она очень щепетильно относится к деньгам, – и улыбнулась ему в спину: – Мне кажется, что вы лукавите, мистер Маноле.
Говорила я наугад, и потому очень удивилась, когда Лайзо и впрямь покаялся:
– Лукавлю. Да только и матери не след было моими травами торговать. Не она их летом собирала, не ей за них деньги брать.
Я вздохнула:
– Так вы действительно разбираетесь в травах, я правильно поняла Зельду? Просто кладезь талантов… Езжайте чуть медленней, мистер Маноле, в такую погоду только на тот свет спешить.
Он ничего не ответил, но автомобиль тут же замедлился. До самого дома мы с Лайзо больше не обменялись ни единым словом. Однако сразу по прибытии я записала к себе в рабочую тетрадь напоминание – выплатить в этом месяце мистеру Маноле девяносто рейнов дополнительно.
О такой плате за травы мы договорились с Зельдой.
И, возможно, лавандовый бальзам тому виной, или усталость, или обилие впечатлений – но я заснула сразу же, как укрылась одеялом.
В ночи океан чёрен, как смола, и невыразимо страшен. Шум его похож на рокочущее, хриплое, больное дыхание. Волны тяжело разбегаются и ударяются в острые сколы камней с бессмысленной силой – так обезумевшие от уколов шпор лошади бросаются грудью на пики и щиты врага. С той лишь разницей, что волны не умирают; они будут биться, пока мягкостью своей не источат камень и не унесут его по крохотной песчинке на дно океана.
А там, в глубине, песок сплавится в новый камень, обрастёт водорослями и кораллами, жадно, по крупице соберёт ил, что обратится со временем в плодородную землю, что прорастет, как венами, корнями трав, лиан и дерев. Так родится новый остров; и уже на него будут из ночи в ночь кидаться волны.
Я словно парю над бездной – но никакой магии в этом нет. Зато есть качели, подвешенные между двумя толстыми ветвям. Ветер колышет бархатные юбки; сорвись я сейчас вниз, туда, в бездну – и погибну, даже если провидение убережет меня от падения на скалы: старомодное бабушкино платье всё равно утянет на дно.
Но отчего-то страха нет. Я смотрю вниз, на скалы, и покачиваю босой ногой.
На широком уступе, как на ступени, выточенной руками гигантов, ещё двое делят со мной океан, тишину и ночь. Один, смуглый, коротко стриженый, сидит на краю, свесив ноги, и неотрывно глядит в смоляную черноту потревоженных вод. Второй раскинулся на тёплой от солнца скале так, словно хочет каждой косточкой, каждой жилкой врасти в неё; он бледен и волосы его похожи на паутину, такие же лёгкие и бесцветные.
– Сколько их ещё осталось, Ноэль?
– Две.
– А потом ты уедешь домой? Оставишь всё это?
У того, чья кожа впитала южное солнце без остатка, кто зовется Ноэлем и пахнет краской, скипидаром и мокрым деревом – у него дыхание беспокойное, в такт с океанским прибоем. Второй, белёсый, кажется, не дышит вовсе.
– Да. Обещаю. Можешь так и передать Вивьен.
– Ты уже видишь их?
Это «их» звучит одновременно с благоговением и ненавистью.
– Не совсем, – Ноэль беспечно запрокидывает голову к небу. Свет ложится причудливо, и на мгновение мне кажется, что мужчина истощён тяжкой болезнью – глаза запали, вокруг них залегла чернота усталости, губы обветренные и сухие, скулы будто вот-вот прорвут кожу, а виски словно припудрены инеем. – То есть надежду я уже вижу, все эти цветы, берег и её. А любовь… Сложно не быть первым, а быть одним из многих.
– Ты никогда не будешь одним из многих. – Белёсый приподнимается на локтях и глядит на Ноэля. – Поверь мне.
Тот заливается лающим смехом.
– Конечно. Ты всегда прав. Ты был прав даже тогда, когда говорил мне уезжать. Меня не картины съели, а этот остров, этот воздух… Я допишу и вернусь. Теперь уже точно.
– Хорошо, – кивает белёсый и жалуется вдруг, беспомощно потёршись щекой о плечо: – Жарко. Даже сейчас. Просто невыносимо.
– Так возвращайся на материк, Сэран, а то растаешь, – беззлобно подшучивает над ним Ноэль. – Из чего ты сделан? Из снега, изо льда?
– Из сахара, – фыркает тот, кого назвали Сэраном. – Из белого-белого, сладкого-сладкого сахара… – и добавляет серьёзно: – Уйду я завтра, а вернусь через два месяца. Ты успеешь?
– Конечно, – отвечает Ноэль, не усомнившись ни на секунду. – Обними за меня Вивьен.
Они говорят о чем-то ещё и ещё, но я уже не слышу – дыхание океана заглушает всё. А потом скалу вдруг захлёстывает волна – такая высокая, что даже до моих ног долетают едкие брызги. Когда она откатывается, внизу остается только один человек.
Бледный. Тот, кого называли Сэраном. Он смотрит вверх, прямо на меня.
И вот тогда мне действительно становится страшно.
Глаза у него чёрные, как ночной океан.
И гораздо, гораздо глубже.
Дзэнг!
– Ох, леди, простите меня, корову старую, – всхлипывала Магда. – Ума не приложу, как я эту вазу опрокинула. Сколько мимо неё хожу…
– О, я сама хотела убрать её из спальни…
После того, как оглушительный звон пробудил меня от кошмара, я готова была простить Магде что угодно, а не только разбитую чжанскую вазу. Ни один фарфоровый монстр, даже трёхсотлетний, якобы принадлежавший когда-то императорской семье, не стоил ни минуты на жутком острове из сна.
