— … и нашли мы её уже в плену, рядом с уничтоженным поместьем, — голос мой стал жестче. Я видел перед глазами горящее поместье, ледяных Стражей Мораны, ужас на лице Изабеллы. — Они взяли Редмонд штурмом. Изабеллу схватили. Мы опоздали… но не совсем.
Рассказ о явлении Стражей, о ледяной бойне, о спасении Изабеллы под взглядами безликих посланников смерти заставил отца побледнеть. Его чай остывал, забытый.
— Безумие, — прошептал он. — Бросаться в Навь с живыми…
— Выбора у меня не было. Альберт стягивал войска. Вся империя была против нас. Навь… была единственной дорогой домой. Быстрой и… скрытной, — я сделал паузу, собираясь с мыслями для самого главного. Для того, что изменило всё. — Я открыл Врата у древнего кургана. Провёл их — Вивиан, Изабеллу, Рудольфа — по Тропе Мертвых. К Калинову Мосту.
Кабинет наполнился гнетущей тишиной. Отец понимал вес этих слов. Понимал немыслимый риск.
— И Она явилась, — продолжил я тихо. — Морана. Царица Нави. Владычица Вечного Покоя. Она стояла на Мосту… и спросила о Плате.
Я рассказал не о внешности Богини — её невозможно было описать словами. Я рассказал о присутствии. О всепоглощающем холоде Вечности. О бездонном взгляде, в котором мерцали погасшие звезды. О том, как моя магия, подпитанная самой Навью, бушевала, но казалась ничтожной перед Её Величием.
— Она даровала нам проход, — продолжил я, глядя прямо в жёлтые глаза отца, такие же, как мои, но не знавшие вечного холода Нави. — Но взамен… потребовала не жизнь. Не душу. Она потребовала… свободу. Свободу в обмен на свободу. Другую.
Отцовский взгляд стал пристальным, вопрошающим.
— Свободу? От чего?
— От них, — я поднял руку, указывая куда-то вверх, за пределы кабинета, за пределы физического мира. — От Их Знаков. От Их Влияния. От меток богов, что тяготели надо мной с рождения. Метки Кривды — ее слова лживы, Недоли — богини неприятностей, даже тень Перуновой воли… — я коснулся груди, где когда-то чудилось тепло или холод божественного внимания. Теперь там была лишь ровная, вечная стужа моей собственной силы. — Морана… Она сняла их. Все. Как снимают старые, ветхие одежды. Это и была Плата. Добровольный отказ от божественных покровительств. От пути, предначертанного богами. От их долгов и их милостей.
Тишина стала гробовой. Отец замер. Его лицо, обычно непроницаемое, отражало бурю — неверие, ужас, и… странное, почти священное почтение. Снять метки богов? Это было немыслимо. Самоубийственно. Или… невероятно могущественно?
— Ты… отрёкся? — выдохнул он, и в его голосе не было осуждения. Был шок.
— Не отрёкся. Освободился, — поправил я спокойно. — Морана разорвала нити. Теперь моя сила — только моя. Ничьей волей, кроме моей собственной, она не направляется. Ничьей милостью не подпитывается. Она — как Серый Лед Нави. Чистая. Холодная. Не принадлежащая ни небесам, ни преисподней. Только мне.
Я поднял руку. Над ладонью, без единого жеста, без шепота заклинаний сформировался шар Серого Льда. Не сверкающий, не мерцающий. Матовый, тяжелый, поглощающий свет. Внутри него клубился туман вечной мерзлоты. Он висел в воздухе, излучая тихий, безжизненный холод, не подвластный никакой стихии мира живых.
Отец смотрел на этот шар. Смотрел долго. Потом его взгляд медленно поднялся на меня. В его жёлтых глазах не осталось ни гнева, ни уязвленного самолюбия. Было лишь глубокое, перемалывающее осознание.
— Так вот откуда… эта сила, — прошептал он. — Сила без источника… кроме тебя самого.
Он откинулся в кресле, внезапно став выглядеть не патриархом, а усталым человеком, столкнувшимся с чем-то непостижимо большим.
— Ты прошел через Сердце Пустоши. Ты бросил вызов богам. Ты провел живых через Царство Смерти. И ты… вышел из-под воли богов, — он покачал головой, и в этом жесте было странное смирение. — Ты все еще мой сын? Ты все еще наследник рода? Ты все еще человек?
Я поймал парящий шар Серого Льда, сжал ладонь. Лед рассыпался беззвучно, как пыль. Холод остался только в моих пальцах. И в душе.
— Я — Видар Раздоров, — сказал я просто, вставая. — И я вернулся домой, пройдя новое перерождение, смыв с себя всю гадость, что налипла на мою душу. Теперь ты знаешь, кто стоит перед тобой. И да, — я протянул ему свой блокнот, в который скрупулезно записывал все, что видел в Пустоши. — Надеюсь, это окажется полезным.
Я не стал ждать ответа. Повернулся и вышел из кабинета, оставив отца наедине с остывшим чаем и холодом новой реальности. Реальности, где его сын больше не был пешкой ни в его играх, ни в играх богов. Я прошел через Пустошь и Смерть, чтобы обрести себя. И теперь этот путь только начинался. Свободный. Холодный. Мой.
Тяжелые дубовые двери кабинета отца остались позади, а передо мной расстилалась парадная столовая Раздоровых. Не та интимная, где мы пили чай с отцом, а большая трапезная. Высокие сводчатые потолки, расписанные фресками с ликами древних богов и героев рода. Стены из темного, почти черного дерева, инкрустированные серебром и перламутром, мерцали в свете сотен восковых свечей в массивных канделябрах. Длинный стол, способный вместить сотню человек, сейчас был накрыт с царственной щедростью, но лишь для четверых — меня, отца, Вивиан, Изабеллы. Рудольф стоял чуть поодаль, за стулом Вивиан, как тень — непроницаемый, но каждым мускулом готовый к действию.
Вивиан досталось место напротив отца. Она сменила походную одежду на простое, но изысканное платье глубокого синего цвета. Темные волосы были убраны в строгую, элегантную прическу, открывая лицо, на котором все еще лежала печать усталости и пережитого кошмара, но теперь оно дышало спокойной, ледяной решимостью. Ее глаза, такие же темные, как бездна Нави, смотрели на отца прямо, без страха, без заискивания. Только достоинство, выкованное в горниле предательства и спасенное в Царстве Мертвых.
Рядом с ней Изабелла казалась хрупким призраком. Она была бледна, пальцы нервно перебирали край скатерти, а взгляд то опускался на золотую тарелку, то скользил по мрачным фрескам, будто ища знакомые черты в чуждых ликах. Но когда ее взгляд находил меня или Вивиан, в нем вспыхивала искра доверия, маленький огонек надежды.
Рудольф, в безупречном, хоть и чужом, камзоле нашего слуги, был воплощением бдительности. Его глаза, острые как кинжалы, метались между отцом, дверью и окнами, оценивая угрозы, невидимые другим. Напряжение еще не отпустило старого слугу, и на его лице нет-нет, да появлялась тревога.
Отец восседал во главе стола. Он уже не был тем ошарашенным новостями и моими изменениями человеком из кабинета. Григорий Васильевич Раздоров вновь надел маску главы могущественного рода. Темно-бордовый кафтан с серебряным шитьем, тяжелая цепь с фамильным гербом… Его желтые глаза изучали герцогинь де Лоррен с отстраненным, почти научным интересом, как редкие экспонаты. Но я знал — он видел не просто изгнанниц. Он видел тех, кто прошли с его сыном Пустошь и Навь. Кто выжили там, где должны были погибнуть.
Тишину нарушал лишь звон посуды, когда слуги разливали густой, душистый борщ в фарфоровые тарелки. Аромат тмина, свеклы и мяса заполнил зал, странно контрастируя с готической торжественностью обстановки.
Отец отпил глоток крепкой, темной настойки из маленькой рюмки. Поставил ее на стол с тихим стуком. Этот звук прозвучал как сигнал.
— Герцогиня Вивиан де Лоррен, — его голос, глубокий и властный, заполнил пространство зала, заставив Изабеллу вздрогнуть, а Рудольфа напрячься еще сильнее. Вивиан лишь слегка подняла подбородок, встречая его взгляд. — Мой сын… Видар… поведал мне о вашем пути. Пути, который немногие могли бы пройти. Пути, достойном саг.
Он сделал паузу, его взгляд скользнул ко мне. В нем читалось признание. Не только моей силы, но и моего выбора — защищать их.
— Нормандская империя потеряла не просто знатную даму, — продолжил он, обращаясь снова к Вивиан. — Она потеряла честь. Предав свою кровь по навету завистников и трусов, — его слова были остры, как клинок, и несли не сочувствие, а констатацию факта, оценку врага. — Российская Империя… Род Раздоровых… не таковы.
