«Уходи».
Голос, прозвучавший в ее голове, был незнаком. Не мужской и не женский, он звучал с противной вкрадчивостью, которая заставляла выпрямляться волосы на руках. Эвглин огляделась — никого. Она была в доме одна. За окном по-прежнему шел дождь, и, отодвинув штору, Эвглин не увидела никого, кто мог бы с ней заговорить.
«Уходи. Ты чужая».
По позвоночнику словно провели ледяным мокрым пальцем. Уходя в лес, Харвис знал, что тут нет ни диких животных, ни пугающих лесных существ — но он ошибся. Здесь было что-то дурное и темное, пробужденное их появлением.
Наверно, от него и сбежали прежние обитатели избушки. Отправились в поход через лес, потому что оставаться было невозможно.
«Уходи».
Голос навевал воспоминания о неровной бурой глади болот, в которой изредка появляются окошки темной воды — и тот, кто смотрит из этих окошек, способен одним взглядом остановить чужое сердце и пожрать душу.
— Кто ты? — спросила Эвглин и вздрогнула: настолько громко прозвучал ее голос. Он раскатился по дому, и дождливая тьма проглотила звуки.
«Я тот, кто тебя отсюда выдавит, — ответил голос, и по гостиной прошелся ветер: душный, затхлый, пахнущий гнилью и разложением. — Выйди из дома. Прочь из моего мира».
Эвглин не запомнила, как вышла из дома. Дождь тотчас же обрушился на нее, вымочив до нитки, но впереди, на поляне, дождя не было — там светило яркое летнее солнце, и большая арабская семья гуляла возле Эйфелевой башни. Эвглин смотрела на влажную дымящуюся раму, обрамлявшую вид на родной мир, и не знала, что с ней происходит: жива ли она еще, дышит ли, может видеть и понимать?
Над домом нависла тень — лохматая, темная, сложенная из еловых ветвей и костей птиц и животных, переплетенных стеблями трав. На поляну легла пелена тяжелого запаха гнилых ягол. Эвглин не оборачивалась — просто знала, что за спиной стоит нечто, которое было сильнее всех магов этого мира и всех возможных миров.
И это нечто настолько ненавидело ее, что открыло ей ворота домой. Оно не хотело существовать в одном мире с Эвглин — и убивать ее не хотело, чтоб не мараться.
«Это? — спросил голос. — Или это?»
Париж в рамке растаял. Эвглин увидела знакомую аллею парка, драконий скелет американских горок за оградой и рыжего беспородного пса, который бежал за брошенной ему палкой. Подхватив ее, он вернулся к хозяевам, в которых Эвглин с восторженным ужасом узнала Таню и Кира, ее однокурсников — узнала и не сдержала крика.
Земля качнулась, мягко уплывая из-под ног. Эвглин закричала. Все, что было с нею в Эльсингфоссе, утратило смысл — она снова могла стать Гелей Шуваловой, стать собой, вернуться к себе. Что-то мягко толкнуло ее в спину, и Эвглин сделала шаг к солнечному летнему дню и друзьям.
«Иди, — сказала тьма за спиной. — Уходи уже. Ты мешаешь мне».
На мгновение Эвглин ослепла — когда зрение вернулось, то она уже медленно шла по асфальтированной дорожке парка, оставив за спиной дождь и лес чужого мира. Воздух был упоительно сладким, и Эвглин — нет, уже Геля! — глотала его и не могла надышаться. Первой ее заметила собака и с радостным лаем бросилась к старой знакомой, а потом уже Таня заорала:
— Геля, ты?! Гелька! — и тотчас же зажала рот. Казалось, ее глаза сейчас вывалятся из орбит от ужаса и счастья.
— Это я, — прошептала Геля на русском. — Я вернулась.
И упала на асфальт.
* * *
Русалку они поймали почти сразу — им повезло наткнуться на добычу, едва выйдя к болоту. Молодая, жирная, похожая на большую жабу, она сидела на кочке и меланхолично жевала комаров — гнуса тут было предостаточно, русалка не голодала. Увидев ее, полковник скривился и дотронулся до лица жестом, отгоняющим нечистого.
— Ну и дрянь! — охотно поддержал его принц, который никогда прежде не видел русалок. — Я-то, дурак, думал, что они похожи на прекрасных дев…
— На прекрасных дев похожи ундины, а не русалки, — поучительно заявил Харвис и сделал такой жест, словно что-то солил. Русалка сразу же сомлела и сонно распласталась на кочке. — Но до ундин нам далеко, они живут в Среднеземельном море. Давайте перетащим ее, где потверже.
Принц и полковник шагнули к русалке с такими лицами, словно Харвис предложил им залезть в навозную кучу голыми руками. В каком-то смысле так и было: в отличие от остальных лесных и болотных духов, русалки не считали нужным умываться и чистить шкурку цвета охры. Пахло от них соответствующе — птицы падали на лету.
— Мощная вонища… — сообщил полковник, перетаскивая русалку на траву. — Помнится, во время Салаинского перехода у меня тоже ноги воняли. Но не до такой степени, помилуй Господи…
Принц молчал. Он шумно дышал через рот, и Харвис предметно опасался, что его высочество сомлеет без чувств рядышком с русалкой. Мысленно подтрунивая над своими помощниками, Харвис понимал, что медлить незачем. Дождь погружал лес во влажную тоскливую мглу, вечерело, и в душе у Харвиса поселилось стойкое дурное предчувствие. Ему казалось, что кто-то ходит в лесу, замирает, когда они оборачиваются, и продолжает движение, когда на него перестают смотреть.
А Эвглин была в доме одна. Харвис не сомневался в крепости стен и задвижек, но глухое чувство тоскливого раздражения становилось все сильнее.
Шкурка сходила легко. Харвис швырнул ее в котелок, подставленный принцем, и принялся извлекать из-под желтоватых мышц русалки теплые прозрачные камешки — из них и будет скован щит для его высочества Генриха. Альден старался не рассматривать содержимое котелка, но то и дело косился туда, и его лицо вздрагивало и приобретало мертвенно-серый оттенок.
— И что, колдун, и что, мой свет? — процитировал полковник известного поэта. Харвис удивился: он и не подозревал, что Матиаш хоть когда-нибудь открывал книги. — Что дальше?
Харвис вынул последний камешек, бросил его в котелок и столкнул тушку русалки в болотную воду — голодные обитатели бучила быстро разберутся со свежим мясом. Еще и спасибо скажут, что не придется свежевать.
— А дальше мы пойдем обратно, — сказал он. Тревога, что поселилась в его сердце, становилась все гуще и гуще. — У нас сегодня еще много дел.
Когда болото осталось позади, все дружно вздохнули с облегчением. Дождь припустил еще сильнее — хорошо, что артефакт, созданный Харвисом перед походом, не пропускал воду, и они шлепали по сырой тропинке, не боясь промокнуть. Харвис невольно вспоминал бурю в Приграничье, распахнутые врата в другой мир и бушующее море, готовое выплеснуться из границ. Если его догадка верна, то еще одни врата могут открыться сегодня в лесу.
Он отогнал эту мысль. Не хотел об этом думать. Харвис прекрасно понимал, что, создав приворотный артефакт, разрушил доверие Эвглин — пусть она простила его, но теперь их общая жизнь стала склеенной чашкой. Вроде бы все в порядке, а воду наливать боишься. И Эвглин уйдет, если врата откроются — уйдет, хоть и обещала этого не делать, и будет права.
Они вышли к дому уже в сумерках, когда дождь перестал, и где-то далеко за деревьями выглянул краешек закатного солнца, залив лес теплым золотисто-рыжим светом. Харвис застыл на месте — краем глаза он заметил, что его спутники сделали то же самое, а принц едва не выронил котелок.
Дом был пуст. Ветер медленно играл с открытой дверью, то почти захлопывая ее, то распахивая снова. Скрип двери звучал словно стон потерянной души.
Эвглин здесь не было. От дома веяло пустотой и тьмой покинутого места.
Харвис плохо запомнил, что было дальше. Сознание заволокло туманом, и он пришел в себя только спустя довольно долгое время. Он обнаружил, что стоит на коленях на мокрой траве возле дома, принц Альден нервно расхаживает по поляне, то и дело проводя ладонями по лицу, а полковник сидит на корточках рядом, держа Харвиса за плечо, и говорит:
— Вот видишь — тут следы есть, а тут — уже нет. Обрываются.
— Она ушла, — глухо проговорил принц. Снова провел ладонями по щекам и повторил: — Ушла в свой мир. Это как в Приграничье, помните?
