— Обожди, — сказал полковник так, словно не хотел поверить в то, что Эвглин исчезла. — Может, это какой-то леший ее схватил с веток. Тогда надо искать.
— Нет, — произнес Харвис. Ему было странно и дико: Эвглин вернулась домой, ее больше нет с ним, а он может жить и говорить. Дышать может. — Нет, общий магический фон неизменный. Все как тогда в Приграничье.
Некоторое время они смотрели друг на друга и ничего не говорили. Харвис выпрямился и уставился на запад — заходящее солнце заливало стволы сосен розовым и золотым, воздух был чистым и свежим, наполненным запахами трав и сосен, и Эвглин ушла, а жизнь почему-то продолжалась. Она почему-то не кончилась.
— Эвглин… — прошептал Харвис. Грудь стиснул невидимый кулак, и Харвис с облегчением подумал, что сейчас умрет, и все закончится. Если любить — это желать счастья тому, кого любишь, то почему ему настолько больно?
Неужели он не любит?
Харвис не запомнил, как поднялся и ушел в дом. Он окончательно пришел в себя после того, как полковник вложил ему в руку чашку чая.
— Где Альден? — спросил Харвис, сделав глоток. Варево оказалось горьким, но оно проясняло разум. Дышать стало легче — немного, но все-таки легче.
— На крыльце сидит, — ответил полковник. — Плачет.
Плачет, мысленно повторил Харвис и, дотронувшись до лица, понял, что он тоже плакал.
Если бы они не ушли в лес, Эвглин осталась бы в этом мире? Вот в туманном мареве открывается проход, вот перед ней возникает ее родина, знакомые места — что бы она сделала, если бы Харвис был рядом?
Он откинулся на спинку стула и сказал:
— Она сейчас счастлива. Очень счастлива.
Матиаш посмотрел на Харвиса так, словно никак не мог взять в толк, о чем он говорит.
— Счастлива? — перепросил он. — А мы? А как же мы?
Харвис усмехнулся. В его душе прорастала та горечь, которую надо заглушать крепким спиртным и чужими объятиями — долго, всю жизнь.
— А что — мы? Она никому из нас не принадлежит, — сказал он. — Даже мне, своему мужу. Ей просто навязали и этот мир, и нас. И поверьте мне, Матиаш, она сейчас счастлива — вот все, что мы можем об этом думать. Сейчас у нас есть масса насущных проблем, так что позовите принца, и начнем работу.
Харвис хотел было добавить, что Альдену незачем строить из себя неутешного вдовца, но не стал. Он прекрасно понимал горе его высочества и не решился глумиться над ним. Полковник горестно вздохнул и ушел из кухни, и на несколько минут Харвис остался в одиночестве. Ему было легче одному.
За окнами сгустилась тьма — непроглядная, какая бывает только в лесу. Интересно, что сейчас в мире Эвглин — день или ночь? Что она делает? Есть ли там кто-то, кто протянет руку помощи и не оставит Гелю Шувалову в одиночестве? Она так давно ушла из дома, наверняка там все изменилось, и Харвису оставалось лишь надеяться, что Геле помогут. Что она не будет там одна.
На мгновение Харвису стало больно. Очень больно. Все, что он делал, оказалось напрасным. Может быть, Эвглин и осталась бы — но приворот все разрушил.
Впрочем, что теперь убиваться? Когда они докажут свою невиновность, Харвис уедет из Эльсингфосса — волшебник его уровня найдет работу в любой стране мира. Будет жить угрюмым бирюком — это тоже можно делать вдали от этих мест.
Без Эвглин все теряло смысл. Ничего не имело значения.
И самым страшным было то, что Харвис понимал: он сумеет жить дальше. Он сможет.
Глава 5. Домой
— Нет, ну ты же это видела? Она из воздуха появилась! Из воздуха! — Кир снова запустил руку в волосы и в очередной раз повторил: — Твою же мать…
Таня, которая славилась тем, что прочитала более тысячи книг о попаданцах, выглядела не менее взволнованной. Одно дело читать о том, как кто-то шел по улице и провалился в другой мир, и совсем другое — понимать, что этим кем-то была ее подруга. Впрочем, Таня сразу же безоговорочно поверила в быстрый сбивчивый рассказ об Эльсингфоссе, и Геля за это была ей невероятно, до дрожи в пальцах, благодарна. Таня поставила перед Гелей чашку кипятка, бросила туда чайный пакетик и сказала:
— Капец, Гелька. Просто слов нет.
Кухня двухкомнатной квартиры, которую снимали Кир и Таня, была крошечной и убогой. Старая плита-козлик, колонка, которую надо было зажигать спичкой, открытая форточка в давно некрашеной раме… Геля смотрела на все это и мысленно повторяла: я дома. Я дома. За окнами шумела привычная улица, на дороге толпились в пробках машины, и это был дом.
Она поверить не могла, что вернулась. Что все, случившееся с ней в Эльсингфоссе, было правдой, а не сном. Кольцо, подаренное Харвисом, поймало лучик света и подмигнуло с безымянного пальца: это не сон. Ты вернулась домой.
Собака, имени которой Геля так и не вспомнила, попробовала устроиться на кухне, со всеми, но Таня вытолкала ее в коридор. Невольно вспомнился Пушок, который тоже всегда искал общества людей, вспомнилось, как он уплетал лягушек, сердясь, что они превращаются в розы, и слушал сказку, которую Геля — тогда еще Эвглин — читала ему среди розовых кустов… Где-то он сейчас, бедолага, что с ним?
— Короче, сперва думали, что ты где-то загуляла, — сказал Кир. Он то и дело поднимался с табурета и садился опять, не мог найти себе место. — Потом Димон вспомнил, что вроде видел тебя в «Пикассо» с каким-то хачиком.
— Меня? В «Пикассо»? — искренне удивилась Геля. Это был самый пафосный и дорогой клуб города, и она никогда в жизни не заработала бы денег, чтоб туда зайти и остаться.
Вкус чая оседал во рту, и Геле хотелось зажмуриться и остановить мгновение. Это было возвращение домой, к себе. Это было одновременно правильным и неправильным.
— Тебя в «Пикассо», — Кир снова запустил руку в волосы, хватаясь за голову. — Тань, у нас валидола нету? Я прям чую, что дурканусь.
Таня сунулась в видавший виды шкафчик, доверху набитый теми вещами, что есть в каждой кухне и которые вроде бы не нужны, но выбросить жалко, и вынула жестяную коробку из-под конфет, которую теперь занимали лекарства. Получив белый кругляш таблетки, Кир сунул его в рот и продолжал:
— В общем, решили, что ты теперь кавказская пленница. Увезли тебя в горы.
Таня подлила Геле чаю и наконец-то подала голос:
— Украшения точно не наши. Вот точно. Дизайн странный, мягко говоря.
В этом вопросе Тане можно было поверить — она искренне любила бижутерию и драгоценности, хорошо в них разбиралась и когда-то давно мечтала стать ювелиром. Геля снова посмотрела на обручальное кольцо, а потом перевела взгляд на кулончик. Сейчас она ясно видела, что Таня права. Завитки золота, которые раньше, в Эльсингфоссе, казались ей привычными, теперь, когда она оказалась дома, выглядели странно и чужеродно. Они пугали. Они казались неправильными и ненастоящими.
— Но это золото, однозначно, — сказал Кир. — У моей бабки были кольца такого же цвета. Смуглые.
— Ты это лучше сними и не свети, — посоветовала Таня. — Сплав хороший, дорогой…
Она села на табурет и вдруг расплакалась, прижав пальцы к губам. Геля обняла подругу, прижала ее к себе, с трудом сдерживая собственные слезы — вспомнилось, как давным-давно, в другой жизни, они вместе ходили на лекции и в клуб, вместе влипали в обычные студенческие неприятности и вместе из них выбирались.
Они были друзьями. Геля вдруг с каким-то удивлением поняла, что их дружба сохранилась и никуда не делась.
— Танюш, ну не плачь, — проговорила она, чувствуя, что в носу наконец-то начинает щипать, а глаза немилосердно жжет. — Не плачь, я тут, я дома уже…
Таня провела ладонью по лицу и махнула рукой.
— Да это я так, Гель, — сказала она. — Ничего, нормально уже все.
— Надо думать, что дальше делать, — Кир отпил чаю и придвинул к Геле тарелку с наскоро нарезанными бутербродами. Геля смотрела на ломти батона и колбасу и не верила, что видит именно то, что видит. В Эльсингфоссе хлеб был другой. Все казалось сном.
— Да, давайте соображать, — Таня шмыгнула носом и взяла бутерброд. Вид у подруги был строгий и решительный. Помимо любви к книгам про попаданцев Таня славилась тем, что у нее всегда был свой план к любой ситуации, и она умела быстро взять себя в руки. — Из института тебя, конечно, отчислили.
