Другое дело, что отсюда всё-таки надо будет как-то выбираться. Но спутники пока о том не хотели забивать себе голову. Надо посмотреть, где это они очутились, а уж потом решать остальное. Тем более что выход здесь на поверхность, может быть, совсем рядом. Так или примерно так подумал Свим, а что мыслилось Сестерцием, он не интересовался.
– Сюда как будто никто не забредал. Так что нам здесь можно не стесняться, да и бояться нечего, – проговорил вполголоса торн. Добавил: – Пыль веков!
Свим хмыкнул.
– Да ты лирик, уважаемый Сестерций. Не обижайся. Я к тому, что ты хорошо сказал. Только вот есть одна загвоздка, хотя бояться здесь нам некого. Это ты верно заметил. Кроме одного: как отсюда выбираться будем?
– Как забрались, так и выберемся, – хладнокровно заметил торн. – Я смогу по колодцу взобраться.
– Утешил. Спасибо! Тогда вот что, – Свим подёргал себя за щетину. – Надо бы посмотреть творение древних. Как думаешь? Если здесь никого давно не было, то можно найти много чего интересного и занятного. Времени много не займёт.
– Возможно, здесь что-то есть. Не забудь, мне нужно к свету… – бесстрастно отозвался Сестерций.
Его биологическая сущность могла поддерживать активную жизнедеятельность за счёт солнечной энергии – прямых лучей или рассеянной, а в подземелье таковой могло не оказаться. Вопреки традиции древних в коридоре не было вечных светильников, и он не освещался. Да и вообще, торн страдал, как и все биороботы его типа, клаустрофобией. Широкий коридор и высокие потолки подземелья не могли его обмануть – они уже сейчас давили на него, стесняли волю и мешали мыслить. По нервным волокнам уже потекли сбивчивые импульсы, вызывающие беспричинный страх ко всему окружающему и атавистическую потребность замереть на месте и отключить все внешние рецепторы, дабы заняться стабилизацией процессов жизнеобеспечения, тогда вокруг пусть будет темнота или теснота – они не скажутся на психике торна.
Ничего этого Свим не знал, и желание Сестерция выбраться к свету в середине ночи посчитал блажью и пропустил это мимо ушей.
– Никаких возможно! – горячо воскликнул он. – А точно! Здесь что-нибудь да есть. Та-ак! В какую сторону двинемся?
– Есть разница?
– Нет, конечно, но хотелось, чтобы ты запомнил дорогу. Если не найдём какого-то другого выхода, придётся возвращаться обратно. Не хватало нам здесь заблудиться. Не возражаешь?
Торн мигнул аурой – он не возражал.
– Тогда… Пойдём туда, где ничто нас не остановит, – Свим пренебрежительно махнул рукой в сторону завала земли. – Это обходить не будем. Пока.
Подземелье, пустое и гулкое, тянулось немногим больше ста берметов и разветвилось на три хода, а вернее, его пересекал точно такой же коридор.
Спутники остановились на перекрёстке. Куда повернуть?
– Как ты думаешь, для чего древние делали эти подземные ходы? – Свим задавал вопрос не только Сестерцию, но и себе, так как его поистине интересовало нелогичное, по его мнению, занятие древних строителей.
– Они как будто часто пользовались подземными переходами. Между зданиями или под дорогами. И сейчас в некоторых городах есть такие прямые переходы, которые минуют частные дувары, чтобы перейти из одной части города в другую. Иногда только под улицей.
– У нас в Примето такие переходы устроены для вьючных торнов, чтобы никому не мешали. Но разве над нами древний город? Не похоже. Мы когда летели на шаре, ничего подобного под нами видно не было…
– Много ты видел, – прервал его торн, – вися вниз головой, да ещё в липучке?
– Не я, так ты бы увидел, – не сдавался Свим. – Да и шли мы с тобой по незастроенной территории. И потом, если там, – он показал пальцем вверх, – когда-то и было что построено, то это, наверное, в такие далёкие времена, от которых уже ничего не осталось, кроме этого подземелья. И, обрати внимание, здесь нет следов летнего половодья. Сухо.
Торн посмотрел влево по проходу, вправо.
– Ты, дурб, прав. Но почему? Раз уж мы сюда с тобой провалились через колодец, то здесь должно быть воды под самый верх.
– Крышка колодца с секретом? Мы провалились, а вода не поступает. Но тогда… – Свим озадаченно посмотрел на торна, окутанного аурой. – Пропустит ли она нас назад?
– Чего сейчас гадать? – спокойно отозвался торн. – Будем возвращаться – узнаем. Кстати, наши следы хорошо видны, так что никаких отметин или запоминания делать не будем. А сейчас пойдём прямо?
Свиму собственные следы, оставленные в пыли, разглядеть было сложнее, пришлось положиться на торна – ему виднее, в прямом смысле,
– Давай прямо.
Коридор шагов через тридцать стал слегка поворачивать вправо. В стенах появились аккуратные ниши, в них останки каких-то странных приборов или аппаратов. Во всяком случае, они на них походили.
Некоторые выглядели как новые, только назначение их было совершенно непонятным для потомков тех, кто их когда-то сделал и поставил в ниши неизвестно для чего: для красоты, для функционального какого-то назначения, или просто так, для таких вот, как Свим и Сестерций, непонимающих, чтобы задурить им голову – пусть поломают её, проходя мимо нелепых творений. Подобно мебели на крыше тескомовского тростера.
Такое предположение высказал Свим. Мимоходом. Так как облёк в слова не своё мнение. Оно сложилось у людей еще в стародавние времена.
Обилие долговечных вещей, оставленных древними, поражало своим бесконечным разнообразием. Каждая вещь когда-то, наверняка, служила каким-то потребностям жизни тех, легендарных поколений. С потерей интереса, а затем и знаний к технологиям и самой технике, с последующей деградацией цивилизации хомо сапиенс и природы, их окружающей, несоизмеримо упростились надобности людей и других разумных. Они ещё пользовались устройствами и системами из класса вечных, поддерживающих деятельность городов и производящих самое необходимое для выживания человеческой популяции: еду, одежду, некоторое примитивное оборудование целевого назначения. Однако ни количество вновь производимых вещей, ни их набор не шёл ни в какое сравнение с тем ошеломляющим изобилием, которое могли себе позволить древние.
Но прошли тысячелетия, и подавляющее большинство того многообразия вещей потеряло свою практическую ценность. Потомки совершенно не понимали, для чего они были созданы. Так случилось, что какая-нибудь сложнейшая поделка, служившая древнему для определенной цели, теперь превращалась в игрушку, в фетиш, в талисман или ещё во что-то, только не для прямого использования.
Исподволь накопленные целой эпохой изделия, потеряв своё потребительное назначение, в мыслях людей превратились в некие мнимые, специально сделанные древними людьми лишь для одного – заморочить своих далёких потомков. Пусть, де, эти умники поломают головы над той или иной вещицей. Вот потеха-то!
– Древние всегда оставляли после себя нечто такое, что должно было ввести в заблуждение тех, кто будет жить после них, – уверенно объяснял Свим торну всем известную истину.
Сестерций в это время склонился в легком трансе от восхищения над элегантной, хотя совершенно непонятной конструкцией в виде вертикально поставленного трезубца. Средний зуб, похожий на раздвоенный язык змеи, возвышался над крайними, жала которых слегка загнулись вовнутрь, подчеркивая доминирующую роль центральной части композиции. Опора трезубца в виде многогранного стержня тончала и сходила почти на нет внизу, где вырастала из массивной чаши, до краев заполненной слежавшейся пылью. Кончики зубов несли ажурное полудужье, выполненное в виде трубки в палец толщиной.
Выслушав тираду Свима о странном развлечении древних, Сестерций не согласился с его утверждением.
– Я сомневаюсь, – проговорил он, не отрываясь от созерцания конструкции. – Подумай сам, зачем бы им такими делами заниматься? Так рассуждать, как это понимаешь ты, значит и самим делать то же самое. А я что-то не заметил у людей такой тяги к производству вещей для обмана потомков.
Торн поднял голову, посмотрел на Свима, кивнул на трезубец.
