Каждое слово давалось ей с невероятным трудом. Как будто она вытаскивала их из глубин ледяного ада.
— Его приказы… — голос ее сорвался. — Я… выполняла. Разведка. Убийства. Порча источников силы. Устранение тех, кто мог ему угрожать… Я была его тенью. Его руками… осквернявшими мир. Помнишь старую Галю-провидицу из соседнего села? Ту, что предсказала тебе силу? Это… я. По его приказу. Помнишь мастера Георгия, что учил тебя первым щитам? Тоже… я… — слезы текли ручьями, но голос ее оставался мертвым. — Он знал, Видар. Знал о тебе. О твоем даре. О твоем… потенциале. Ты был… угрозой. Растущей угрозой. Было мучительно больно возвращаться в этот дом под разными личинами и устранять неугодных. Он знал о внимании богов к тебе, еще задолго твоей инициации. И ждал, когда она произойдет, чтобы забрать твою силу.
Она сжала мою руку с неожиданной силой.
— А после… Он приказал устранить тебя. Лично. И… дал силу. Оболочку. Личину этой графини. Чтобы подойти близко. Чтобы ты не заподозрил… — она содрогнулась всем телом. — Я пришла… убить тебя, сын. Пришла в этот дом, чтобы вырвать твое сердце и отнести Ему. Как трофей. Как доказательство… его власти. Так бы он смог забрать все.
Тишина в комнате стала гробовой. Я слышал, как гулко стучит кровь в висках. Моя мать. Исполнявшая приказы монстра. Убивавшая невинных. Пришедшая убить меня. Холодный гнев смешивался с леденящей жалостью. Она была орудием. Изломанным, истерзанным орудием в руках абсолютного Зла.
— Но ты не смогла, — прошептал я.
Она покачала головой, слабо, безнадежно.
— Смогла бы… Сила Его… Она подавляет волю. Стирает тебя. Но когда я увидела тебя… взрослого… сильного… похожего на него… — она кивнула в сторону двери, за которой был отец, — … что-то… дрогнуло. Глубоко. Под слоями льда и приказов. Что-то… кричало. Это… нельзя. Но я… должна была. Я следила… в трапезной. Готова была… в любой момент. Но ты… ты узнал. Почему? Как?
Я поднял здоровую руку. На ладони все еще виднелись следы золотистого свечения — следы целительной магии, которую я вливал в нее.
— Пустошь… Она пахнет, мама. Для тех, кто был в ней. Как гниль под сладкими духами. А я… Я слишком близко подходил к ее краю. И… — я коснулся пальцем виска, — … "Распознаватель Сути'. Запрещенный артефакт. Он показывает… искажения. Я почувствовал неладное. А он подтвердил. Тень под личиной. Тьма под маской. Я знал, где искать ядро… В сердцевине поддельной жизни.
Она смотрела на меня с каким-то новым чувством — смесью ужаса и… гордости?
— Ты сильнее, чем Он думал, — прошептала она. — Сильнее, чем я надеялась. Ты вырвал меня… обратно. Из самого чрева Тьмы. — ее рука дрожала в моей. — Но… что теперь? Я… Я несу смерть в себе, Видар. Не Пустошь… Она изгнана. Но память… Руки… Они в крови. Твоей крови… которую я почти пролила.
Ее голос превратился в рыдание. Она отвернулась, закрыв лицо руками, как будто пытаясь спрятаться от света, от правды, от самой себя.
Я смотрел на нее. На свою мать. Жертву и орудие. Пленницу и убийцу. В комнате отца, куда мы перенесли ее, где висели портреты воинов и где пахло его одинокой борьбой, лежала другая жертва войны. Войны с Пустошью. Более страшной, чем мы могли представить. Ибо враг умел не только убивать, но и обращать самых дорогих в свое оружие.
Теперь я знал. Наместник знал обо мне. И он боялся. Боялся настолько, что послал мою же мать убить меня. Это меня не пугало. Это давало ярость. Холодную, как сердце Пустоши, и жгучую, как свет моего дара.
Я накрыл ее дрожащие руки своей.
— Теперь ты будешь жить, мама, — сказал я, и в голосе не было места сомнению. — Будешь жить и помнить. Чтобы мы знали врага в лицо. Чтобы мы знали цену победы. А с кровью… — я посмотрел на свои зажившие пальцы, — … мы разберемся. Вместе. Род Раздоровых пачкал руки и не в такой крови. Главное — что ты вернулась домой. Остальное… переживем.
Она не ответила. Просто сжала мою руку с отчаянной силой утопающего, нашедшего соломинку. Ее рыдания стали тише, но глубже. Это были слезы не только боли и стыда. Это были первые слезы освобождения. Долгого, мучительного пути из Бездны обратно к свету. И я знал — этот путь только начался. Для нее. И для меня. Ибо враг показал свое самое страшное оружие. И я должен был быть готов ответить. Не только магией. Но и силой духа, способной выстоять даже против тени собственной матери….
Дверь трапезной распахнулась под моей рукой. Я пропустил мать вперед — и сам замер на пороге, наблюдая.
Она вошла не как гостья. Вошла как княгиня Раздорова, вернувшаяся из небытия. Прямая, с высоко поднятой головой, бледная, но сияющая какой-то внутренней, ледяной решимостью. И в том самом лиловом платье. Там, где я рвал ткань и плоть, чтобы добраться до Пустоты, зияла дыра, окаймленная бурыми, запекшимися пятнами крови. Она не стала его менять. Это был ее стяг. Ее свидетельство битвы и возвращения.
Эффект был… феерическим.
Отец, только что что-то горячо объяснявший бледным и все еще перепуганным Сатаней и Алевтине, вскочил так, что тяжелый дубовый стул грохнул об пол. Он застыл, не дыша, его взгляд прилип к ней, полный немого обожания, неверия и дикой, животной радости. Казалось, он вот-вот рухнет на колени или зарычит от счастья.
Девушки ахнули хором. Сатаней, обычно невозмутимая, широко раскрыла свои угольно-черные глаза, прижав изящную руку к груди. Алевтина просто открыла рот, глядя на окровавленное платье и на лицо, которое уже не было лицом «графини Злобиной». Черты проступили яснее, роднее, жестче — черты Ольги Раздоровой. Они смотрели на призрак, внезапно обретший плоть и кровь. И на кровь эту — реальную, запекшуюся — в частности.
— Мир вашему дому, — голос матери звучал низко, хрипловато от пережитого, но невероятно твердо.
Она обвела взглядом стол, остановившись на отце. Глаза их встретились — и в воздухе почти затрещало от натянутой струны десятилетий разлуки, боли и любви.
— Григорий. Дорогие гостьи. Простите за… беспокойство. Старые раны дали о себе знать слишком не вовремя.
Она позволила себе легкую, едва уловимую усмешку, глядя на свое платье.
— Но, как видите, я жива. Более чем.
Отец нашел в себе силы сделать шаг вперед. Потом еще один. Он не бросился к ней, не обнял — это было бы не в его стиле. Он подошел, остановился в шаге, его могучая грудь тяжело вздымалась.
— Оля… — одно слово, вырванное из самой глубины души. В нем было все. И вопрос, и мольба, и надежда.
— Гриша, — она кивнула, и в ее глазах блеснули слезы. Быстрые, скупые. — Позже. Сначала надо успокоить наших гостей. Они, кажется, пережили сегодня не меньше нашего.
Она повернулась к Сатаней и Алевтине. И тут случилось неожиданное. Гордая кавказская княгиня первой встала из-за стола. Не кланяясь — склонив голову, как равная перед равной. В ее глазах читалось уважение, замешанное на суеверном страхе перед тем, что она видела.
— Княгиня Ольга, — произнесла Сатаней, и ее гортанный голос звучал почтительно. — Дом ваш под счастливой звездой, коль супруга возвращается из царства теней. Честь нам великая — быть свидетелями такого чуда.
Она вынула из складок платья тонкий, расшитый серебром платок и протянула его Ольге.
— Ваша рана… если позволите…
Алевтина тоже поднялась, оправив бархатное платье. Ее румяное лицо было серьезным.
— Правду молвят, княгиня, — сказала она просто, по-сибирски прямо. — Раздоровы крепки корнями. И любовь ваша… — она кивнула на отца, стоявшего как вкопанный, — … видно, и смерть одолела. Рады за вас. Искренне.
Мать взяла платок Сатаней, прижала его на мгновение к окровавленному месту на груди — не столько из нужды, сколько из вежливости. Ее взгляд смягчился.
— Благодарю, милые. Но сейчас мне нужна ваша помощь не с раной, а с… гардеробом. — она сделала шаг к ним. — В моей старой комнате, надеюсь, еще что-то осталось. Поможете выбрать? И… поговорим. Объясню, что смогу. Без чудес и ужасов.
Она протянула руки, сделав приглашающий жест.
