Волхв призвался в Красную армию в числе первых. И горел в пламени с истинными коммунистами под бронетанковым кулаком Вермахта под Москвой. Глядя во снах и наяву в состоянии изменённого сознания, как серые орды ползут по родной земле, Всеслав не смог остаться в стороне. Покинув почти безлюдную дальневосточную тайгу, где трудился лесничим по призванию и на благо со времён прибытия в те земли с родителями-переселенцами, он встал в один ряд с теми, кто устал от милостей царя. И от помещического произвола. Что те же бояре, но в иных кафтанах. Только давно не «ярые воины», как им положено, а пузатые и бородатые купцы и мещане, тянущие из рабочего человека все соки при любой власти.
Большевики, при всех их минусах, как по мнению Всеслава, были умелыми руководителями и всё же смотрели в сторону человеческого отношения к массам, чем в сторону человеческого отношения к элите. И глядя на то, как массово открываются в городах и сёлах школы, больницы, университеты и кружки вместо бесконечных крестовых ходов по разбитым дорогам с церковными песнопениями и вечными собирательствами на «богоугодные дела», молодой Всеслав не колебался.
Едва вступив на путь волхва и постигая лишь начальные истины, он сразу отправился на фронт и принял первый бой под Москвой. Где юные курсанты и суровые сибиряки, резервы из восточных областей и едва уцелевшие в процессе отступлений от самой границы в Польше солдаты и офицеры из старого состава, вновь доупомплектованные, дали жаркий бой фрицу. И встретили не званных гостей как надо, как полагается.
Многие говорили, что дело в границе. Ошибкой большевиков было то, что не планировали воевать на своей территории. И при разделении Польши с Гитлером, начали двигать границу, не надеясь на скорую встречу. И так случилось, что вновь победил бюрократизм и проволочки. Старую, хорошо укреплённую линию обороны перед Польшей УЖЕ срыли и убрали, а новую по середине Польши едва начали возводить и ЕЩЁ не успели привести в полную боевую, когда фриц атаковал. Да как атаковал? Так, что бежали, как могли. И всё, что смогли сделать пограничники при таких условиях массового авианалёта и удара танков и артиллерии, это героически погибнуть.
Дальше – отступление, котлы, окружения. И так до самой Москвы, огрызаясь. Но столицу на этот раз Ставка решила не сдавать. И если Наполеон в 1812 году смотрел, как горят оставленные неприятелю склады, то Сталин Кремля не покинул. И Ставка оставалась в столице, бросив резервы. Десантников порой выбрасывали из самолётов прямо снег с малой высоты, да без парашютов, лишь бы огрызались и не пускали противника на прорыв. А высокие, рослые гвардейцы, которым бы маршировать красиво на парадах, прибыли рыть окопы. Среди более низкорослых солдат, собранных со всего Союза, они смотрелись гигантами и были отличными мишенями…
Много тех курсантов полегло. И солдат много, и добровольцев, и патриотов, и коммунистов, и политруков, что заменили собой попов в окопах. И не крест совсем осенял солдата перед боем, а бравая речь и слова о светлом будущем для всех народов.
И вот за это светлое будущее представители всех народов и встали грудью перед врагом, не давая пройти к столице.
Тяжела была битва за Москву… Но ещё тяжелее было лето 42-года. Немцы накапливали силы для нового прорыва, взяли в блокаду Ленинград, собирались рвануть на Кавказ, к нефтепромыслам. И утюжили авиацией и артиллерией крупные города перед прорывом. Доставалось Сталинграду. Городу, который имел не столько стратегическое значение, сколько – морально-волевое. Всё-таки в честь Вождя. Своего Вождя. Вождя народов.
Чем плохо лето перед зимой? Жара порождает жажду. Снегом напиться, растопив в котелке – привычно. А ты попробуй добудь воды, когда чуть высунь голову из окопа – и пулю схватишь или осколком посечёт. Так треснет по каске, что рад не будешь и ещё долго слышно гул в голове и гул в ушах.
Страдали люди от жары и загара. Принесенная с родника из далекого тыла вода уже закончилась, а до спасительной прохлады вечера ещё далеко. Вся радость в том, чтобы прикорнуть. Но сон тот тяжёлый, на голову солнцем давит. И нельзя терять бдительности. Не то прорвутся, запрыгнут в окоп, и все полягут. Сам жизнь потеряешь и товарищей подставишь. А здесь – все товарищи. И белые, и азиаты, и коренные народы. И не понять Гитлеру, что значит «дружба народов», когда у власти рабочие люди, а не рвачи и очумевшая от безнаказанности знать. И сколько бы особистов не бродило рядом, всем тяжело. Все от жажды мучаются.
А как особым издевательством этому – шум реки. До неё рукой подать. Какая-то сотня метров. Можно на локтях проползти, бока не ободрав. И окунуться бы в те воды всем телом. Пусть даже в одежде. А после прилечь в тени равнин под посечёнными осколками ивами и слушать хоть весь день, как рыба плещется в тёмных водах, а щука малька гоняет по мелководью у берега, подбрасывая в небо сами слёзы солнца – лазурные брызги животворящей влаги.
Всеслав повёл головой, отгоняя наваждение. Тяжело. Но не только им тяжело. Немец по ту сторону укреплений тоже без воды сидит, пусть даже ощетинившись дзотами и брустверами огневых точек. Всякий, кто из них сунется к воде, будет нашей пулемётной точкой посечён. А если на мотоцикле отправятся, как привыкли, то подарок от артиллеристов им тут же и вручат.
Нет, всё же зимой легче было. Даже там, под Москвой. Когда вжимал в снег идущую в атаку пехоту плотный огонь. Свистело и прилетало так, что головы невозможно поднять. И ни назад, ни вперёд толком. На тебе пятачок и за него отвечай. А хочешь жить, терпи 30-40 градусный мороз, темноту и на костёр не надейся. Развести такой – что немцы закричать «тут я, стреляй сюда!»
Зима и лето – тяжелое время для солдата. Но осень не лучше. И как погнали немца по степям и подлескам, разверзлись небеса и дороги. И стали докучать солдатам проливные дожди, что порой не прекращались неделями. Уже не рад той воде никто. И всё мокрое, неподъёмное. И холодное в ночи. На сапогах глина набухает неподъёмная, налилась влагой шинель, портянки пропитались. От постоянной сырости ног траншейная стопа жизни людей уносит. У кого гематомы целые, у кого натоптыши кровоточат. А пуще всего душа страдает от невзгод тела. И глядя на увядающую природу, снова лета хочется. Словно недостаточно солнца вкусили.
И снова весны каждый ждёт, немца со своей земли погнав к границе. И весна 43-его года с самого марта по май словно к одному свелась. К подготовке к битве на Курской дуге. Ставка сосредоточилась на положении в центре стратегического фронта, решив разбить основные механизированные силы противника. И уже 5 июня даст первый бой, как дороги подсохнут, и немец снова попрёт на восток в своих бесплодных попытках осуществить «драх нах остен», чтобы обломать зубы о «красный проект», как обломал Наполеон об «имперский».
И знал волхв, что дадут бой и солдаты, закрепляя успехи генерала Мороза. И сама земля даст бой неприятелю. Потому что никому не править в землях Прародины пришлому. То не вотчина «немого», и ноги его не будет подле священного Урала.
Улыбнулся молодой волхв мыслям тем, в будущее заглядывая. Рёв танковых моторов, треск пулеметных очередей, орудийные залпы – всё приходящее и уходящее, а Родине вечно быть. И заповедным горам быть, и лесам дремучим стоять, тайну севера храня. А за каменой россыпью на измученном траншеями и рытвинами поле гореть танкам неприятеля.
Тем, что пришли с чёрными крестами на броне и снова придут спустя почти век, но снова гореть будут! Всем бой дадут, всех встретят… А другой судьбе для его Родине не бывать.
* * *
Всеслав прошагал с Красной армией до самого Берлина, где поредевшие Аватары сразили тёмного Эмиссара-покровителя Гитлера и спасли Славу, погрузив его в долгий, но всё же исцеляющий сон.
Но жертва Славы сказалась на его вотчине. Заставив нацистов отказаться от плана «Барбаросса», он надолго выбыл из игры сильных мира сего и это не могло не отразиться в дальнейшем на Советском Союзе.
