Канчук свистнул в третий раз, хлопушкой распоров воздух прямо над ухом мужчины. Тот заслонил руками голову, попытался закричать, но от испуга онемел. За сценой подсматривали несколько соседок — кто из окна, кто из дверей — но с точки зрения Чернововки спрятались в хатах.
Все длилось не дольше нескольких секунд, ровно столько, чтобы Марко вырвался вперед и положил руку на плечо Олефира.
Филипп обернулся. Марко медленно покачал головой. Северину показалось, что брат Варган сейчас ударит Вишняка, но тавриец кивнул, щепетильно свернул канчук и вернул его на место возле колчан. Бросил напоследок:
— Подними на руку — посмотри, не смотрят ли волчьи глаза.
- Ав-ава, - пролепетали из-за плетня.
Вряд ли мужчина хоть что-то понимал. Из рассеченной десницы вытекала кровь. Женщина, так и не подняв головы, лежала на скамье. Плач встряхивал ее тело, а лицо скрывало растрепанные волосы. Олефир поехал первым, а за ним и вся шайка.
Характерники достались местной корчме в молчании. Затем Марко вернулся к Филиппу и крикнул:
— Какого черта, Варган? Глузд за ум заехал?
- Брат Кремень, - спокойно ответил Филипп. — Я должен просто проехать мимо?
– Нет, – рыкнул Вишняк. — Но мы должны защищать людей, а не калечить их.
— Даже если они калечат других? — спокойно переспросил Филипп.
– Если бы ты этого не сделал – сделал бы я, брат, – вмешался Северин.
Марк оглянулся на него, прошил свирепым взглядом, хрустнул пальцами, перевел дыхание и обратился ко всем:
– Пойду сам. Быстро расспрошу трактирщика и кого понадобится. Если не найду ничего, то уезжаем. Приказываю сидеть, тряся, в одуванчиках, и не вскочить в неприятности в мое отсутствие!
Шепучи о себе далеко не льстивые слова, Вишняк стремительно исчез в корчме.
- Братик, ты как? — тихо спросил Филиппа Ярема.
– Все хорошо.
— Ты понимаешь, что он все равно будет ее бить?
Тавриец промолчал.
— А после такого позора, может, даже сильнее...
— Ярим, отец когда-то бил твою мать? - спросил Филипп.
Яровой не ожидал такого вопроса.
– Нет, у нас такого не было, – он покачал рыжей гривой. — Маменька сама кого хочешь побьет.
— А мой отец, когда напивался, постоянно избивал маму. Все знали, все видели, все проходили мимо. Чужие домашние дела. Зачем лезть? Все так живут. Бьет – значит, любит.
Ватага молчала: Филипп впервые заговорил о себе.
– Почему она терпела? Почему не ушла от него? Я не знаю. Не понимаю. По-видимому, она до последнего надеялась, что он изменится. Но он не изменился. Однажды мама скончалась от побоев. Никто не вступился, а потом все рыдали на похоронах. Он тоже рыдал. Лицемерно, не правда ли? – Филипп рассказывал с холодным спокойствием. — А я... я был слишком мал, чтобы защитить ее.
Игнат удивленно смотрел на таврийца.
– Вы знаете, что я не люблю ночевать по домам. Это благодаря ему. После смерти мамы отец не пил... Несколько недель. Потом все вернулось. Из единственного сыночка я превратился в маленького паскудника. Правда, меня он не бил, а закрывал в погребе, чтобы я не мешал. Он пил почти постоянно, забывая о моем существовании, а я сутками жил в темном погребе. Спасала от голодной смерти хранившаяся там пища. Я сидел в одиночестве, замкнутый в подземном мраке, и слушал, как он напивается, храпит, ругается и приводит в наш дом женщин, таких же пьяных, и совокупляется с ними.
А я считал, что у меня худший отец, — подумал Северин.
— Когда он меня оттуда выпустил, я подготовился: перенес в погреб ведро для помоев, воду, одеяла, свечи и книги. Лех стал моей новой комнатой, а книги — утешением. Их было мало, поэтому я перечитал каждую минимум десять раз. Я возненавидел стены. Мне стало казаться, что они медленно надвигаются на меня, когда я этого не вижу, и однажды сжмутся так, что раздавят. Через несколько недель я решил, что у меня достаточно заключения и нужно убегать. Моя кожа покрылась язвами из-за удушья и отсутствия солнца, глаза болели от света. Если бы мне было известно, где жили мамины родители, я бы побежал к ним. Но они были против брака мамы с отцом, поэтому я ни разу не видел деда и бабу, не знал, где они живут или живы вообще, не знал даже их имен.
Филипп помолчал, собираясь с мыслями. Ему было непривычно говорить так много и так долго.
— Потом, когда однажды я вышел из погреба, отец напился так, что сильно меня избил. Наверное, спутал с мамой из-за длинных волос — они очень отросли, ведь его стригла мама... У нее был такой же цвет. После этого я скрылся во дворе, привык заново к солнцу и воздуху. Ждал, пока отец пойдет в трактир за водкой. Когда он ушел, я собрал в узел вещи, продукты, немного денег... А потом поджег дом и пошел куда глаза смотрят. Дом пылал, а я чувствовал, будто освободил мир от чудовища, поглотившего жизнь мамы. Я еще долго видел пожар на горизонте, когда изредка оборачивался, проверяя, не бежит ли за мной разъяренный отец. В степи пожара всегда хорошо видно, черный столб подпирает небо... Надеюсь, этот дом сгорел до румыща. Я никогда не возвращался в родную деревню и не знаю, что произошло после моего исчезновения. И не желаю знать.
Филипп провел ладонью по скобам на чересе.
— Я несколько месяцев путешествовал по степным дорогам. Где-то подкармливали, где-то гнали, пока характерник, расспросив меня о жизни, не решил взять в джуры. Я согласился. С первой скобой я пообещал себе, что никогда не проеду мимо обиды. А потом повторил клятву со второй скобой. И с третьей... Не миновать. Не закрою глаза. Пусть я ошибусь... Но совесть моя будет чиста.
Северин смотрел на брата Варгана, будто впервые его увидел. Ярема и Игнат смотрели так же.
— Наверное, именно это хотел услышать Павлин в тот день, когда мы встретились в Буде, — закончил рассказ степняк. – Однако я не могу рассказывать незнакомцам такое личное.
Филипп помолчал и добавил:
– Теперь я чувствую себя неловко. Я открыл посторонним людям свое прошлое и свою боль... Как будто обнажился. Вам известна моя слабость, а я не хочу, чтобы кто-нибудь знал ее. Я уже сожалею, что все это рассказал.
— Здесь ничего, — крикнул Марко, оставляя корчму, и никто не успел ответить Филиппу. - Поехали дальше! Брат Варган, подъезжай ко мне, есть разговор. Остальные – вслед за нами. Это!
Олефир тоже поломан, – думал Северин. Все мы здесь поломаны. Савка — сирота, жившая на улице; Ярема потерял отца и до сих пор не мог испечь материнской опеки; Игнат рос в семье, в которой его не любили; вот и Филипп... Решившийся за несколько минут сказать больше слов, чем за весь прошлый месяц.
Может, люди, решившие встать на волчью тропу, были проклятыми еще до нее?
Рассказ Филиппа доказал Северину, что его прошлое было не хуже прошлого других. Возможно, ему повезло гораздо больше, чем многим другим... Он посмотрел на брата Варгана с благодарностью и сочувствием.
Вишняк что-то говорил без остановки, а Филипп молчал, натянув маску до глаз, хотя дорожную пыль утром прибило мжичкой.
* * *
Теперь поиски Савки казались погоней за привидением.
Усложняли все изнуренные пожилые люди, которые хотели чувствовать себя нужными, от чего придумывали, будто видели похожего юношу несколько дней назад в соседнем ярке. Характерники, потратив почти день на фальшивый след, научились раскалывать таких лжесвидетелей мгновенно.
— Так говорите, его конь был белый, да?
— Да, сынок, белая, как штукатурка на хате, такая же белая...
– И на голове у него была шапка из бобра?
— Правда, сынок, бобровая такая шапка, теплая! Хорошая шапка.
Характерники кивали, благодарили и ехали дальше.
На следующий день ватага проверила два села, после чего последовал долгий переезд. На полпути, среди подлеска, Марко приказал остановиться на передышку под местным дубом, после чего первым направился к нему. Дубовые листья занимались алыми, казалось, что они горят, и пылать так до самого ноября, пока не рассыплется серым пеплом.
