— Мамуньо еженедельно шлют деньги, надо их тратить. Зачем они еще нужны, — объяснял шляхтич.
Однажды Северин направился в банк вместе с Яремой, отдал молодому клерку грамоту характерника и узнал, что на личном счету почти полторы сотни дукачей.
— Хотите снять деньги? – поинтересовался клерк уважительно.
– Десять золотых, – ответил Северин.
Огромная сумма не радовала его. Тем не менее, наследство, которое накапливалось годами после смерти мамы, пригодится, как защита от будущих затруднений.
Марко держался в стороне, поочередно атакуя ватагу замечаниями, и всех такое расписание вполне удовлетворяло. Юноши брата Кременя уважали, но не любили, Вишняк платил той же монетой.
— Вот бы его как-то наквасить, чтобы зашкварчало, — мечтал Игнат. — Сколько путешествуем вместе, до сих пор не понимаю, что он за хлоп. Может, на Покров напоить выйдет?
Но на Покров, праздник украинских защитников, напоить не удалось: в ответ на поздравление Вишняк только отмахнулся, не изъявив желания поднять бокалы. В тот же день в небольшом селе они перестрелили толпу, встревоженную гулом вокруг двух мужчин.
Казак крепкого телосложения, с седой селедкой, большой серебряной серьгой в ухе, имел на себе синий кунтуш, указывавший на офицера пехоты. На боку темнело свежее пятно грязи: вероятно, из-за падения в лужу.
— Ты дома сидел, землю пахал и горя не знал! Не твой этот праздник, — казак, изрядно под хмелем, размахивал саблей. — Ты с первыми усами в армию пошел, в шалаше жил, людей стрелял? Видел, как собратьев превращает в мясо выстрелом пушки? Был на волоске от смерти? Это делал я!
Он трижды ударил себя в грудь кулаком и каждый раз немного шатался от собственных ударов:
– Хорунжий! Кирилл! Руденко!
Его оппонент, долговязый крестьянин в свитке, миролюбиво выставил руки и мутными глазами оглядывался в поисках путей отступления.
- Я праздную, потому что я - воин, я - защитник! Меня святая Богородица покровом своим защищала, когда я служил под малиновыми коррогвами! — кричал защитник. – А где ты был, а? У печки сидел, бабу давил? Так и сиди дома, а не по кабакам чужой праздник празднуй!
Северин разглядел на кунтуше хорунжего герб: четырнадцатый стрелковый полк «Шулики», одно из известнейших подразделений войска Сечевого.
— Дед Кирилл, виноват, не бейте, — пролепетал долговязый. — Я пойду... Не бейте только!
Его покорный тон разъярил казака.
– В порты наложил? Сопляк! — Кирилл брызгал слюной. – Даже постоять за себя не можешь! Какой из тебя мужчина?
Он попытался ударить саблей, но она почему-то застряла в воздухе.
- Не трогай, - сказал мрачно Вишняк, сжимая ладонью лезвие.
Кирилл уставился на него, собирался с мыслями несколько секунд, после чего разродился:
— Чертовые вурдалаки! Нигде от вас тайник не найдешь!
Хорунжий выдернул и спрятал саблю, а затем расплылся в пьяной улыбке. Его долговязый оппонент воспользовался возможностью и быстро накинул пятками.
— Люблю вас, проклятых химородников! Как тогда в двадцать втором не дали моей головушке полечь, то и сейчас не дали вздор встругнуть... Хорунжий Кирилл Руденко к приказам готов! — казак торжественно отсалютовал.
— Иди поспи хорошенько, хорунжий Руденко, — приказал Марко.
— Слушаюсь, господин рыцарь, — и казак неуверенно пошел, бормоча. – Дьявольские ублюдки, храни вас Господь! Адские бусурманы, пусть Богородица покровом защитит... Мамаев помёт...
Толпа расступилась, а характерники поехали дальше.
– Ты его знаешь, брат? – поинтересовался Игнат.
– Впервые вижу, – ответил Марко.
Со временем Чернововк понял две вещи, которые его огорчили. Первая была такова: брат Кремень сильно напоминал Игоря. Каждое его замечание дергало болезненные нити, которые после смерти отца он считал разрезанными навсегда, и Северин все больше ненавидел назначенца. Другое дело заключалось в том, что братья провели гораздо больше времени в поисках Савки, чем вместе с ним — теперь отсутствие брата Павла перестало быть пустотой, как в первые дни; все привыкли.
Это его раздражало. Северин едва сдерживал насмешки, когда Яровой, как ни в чем не бывало, дискутировал с Бойко о будущем холодного оружия.
— Уверен, что через двести лет сабли останутся только по музейным коллекциям. Возможно, у каждого человека будет нож или что-то похожее, на всякий случай, — рассуждал Ярема, потягивая трубку. — А так все будут воевать с огнем.
— Вот ты как умный, а все равно дурбецел, — хохотнул Игнат. — Ты хоть раз пистолета заряжал? Или ружье? Представляешь, сколько времени это занимает? Тебя раз семь зарубят, пока стрельнешь. А если ливень? Вздор говоришь.
— Считаю, что в будущем заряжание ружья будет занимать секунды. Хоть под дождем, хоть под снегом, хоть... Дьявол! – Офелия споткнулась на ямке, Ярема чуть не выпустил трубку из руки, быстро отряхнул бороду от табачного пепла. - Смотри, мне бороду не прожгло?
— Да вроде нет.
Они и забыли, какой Савка по виду, — подумал Северин.
- О чем это я... А! Пистоль можно заряжать через мгновение, при этом даже не опуская его. Представляешь себе такое?
— Ну ты и выдумщик, — покачал головой слобожанин.
– К тебе никто не осмелится подойти!
— И ты не отважишься ни к кому двигаться. Что тогда? Все будут сидеть по ямам в миле друг от друга и будут пытаться попасть?
– А еще пушки, – восхищенно продолжал шляхтич. — Представь пушку, которую можно самому на руках переносить, ставить без лафета, а будет бить она в десять раз дальше, чем сегодня.
– Говно твое будущее, – отрубил Игнат. - Война трусов. Сойтись с врагом, видеть его глаза, чувствовать его страх, преодолеть собственный — это настоящее сражение! А ты хочешь ловить глупые пули, которые стрельнет бог знает откуда какой-нибудь черт. В жопе такие войны!
Господин Клименко, в чьих картинах будущего млечные валки состояли исключительно из механических повозок, несомненно, стал бы на сторону Яремы.
— Слушай, светлейший, а ныряльщики тоже по коллекционным овинам будут?
— Вот уж дудки.
Игнат громко расхохотался, а его конь Упырь заржал вслед за хозяином.
Марк ехал последним, а Филипп — проводником отряда. Поэтому именно он первым увидел сцену, встретившую шайку в неприметной деревне под названием Ставища.
Возле плетня при небольшой избушке мужчина с разгоряченным лицом намотал на кулак волосы женщины — как кукольник, держащий большую куклу за нить. Рука тянула волосы вниз, открыв небу заплаканное женское лицо и тонкую шею с пульсирующей веной. Правая ладонь поднималась и тяжело хлопала по щекам: по левой, по правой, по левой, по правой. Женщина пыталась закрыть лицо руками, но тогда он выкручивал ей пальцы; она пыталась вывернуться и оттолкнуть его, а тот сильнее задирал ей голову и вычитывал фальцетом:
– Проклятая дура! Будет тебе наука! Сколько раз я говорил тебе... Сколько? Раз? Тебе? Говорил?
Каждый вопросительный знак запечатывал звенящую оплеуху. От ударов щеки и скулы приобрели болезненный красный цвет, словно кожа вот-вот лопнет. Женщина беззвучно рыдала, задыхаясь от сжатого в горле крика.
- Научу тебя... Запомнишь надолго...
Он занес правую руку, и на этот раз его ладонь сжалась в кулак.
– Не занимай.
Канчук ужалил занесенную для удара правую руку. Муж закричал, выпустил волосы, и женщина вырвалась из плена. Тяжело дыша, отступила на несколько шагов, бессильно свалившись на скамью у окна, закрыла лицо руками и задрожала от рыданий.
Муж перевел озадаченный взгляд на черед Филиппа, на женщину, на собственную руку, из которой проступила кровь. Ступил в сторону женщины.
Канчук свистнул, обплел лозой его ногу и дернул. Мужчина шлепнулся на спину, вскрикнул, сел и застыл, уставившись напуганными глазами Филиппа. Он был настолько ошарашен, что не понимал, что происходит.
Лицо Филиппа перекосило такую страшную ненависть, что Северин не узнал его.
— Если посмеешь снова обидеть ее, — прошипел тавриец. – Я узнаю и вернусь за твою душу.
