Герр Дитрих довольно погладил усы. Реклама торговле не помеха, очень даже наоборот.
***
Домодоссола не запомнилась примерно ничем — меня перенесли в повозку и отвезли на вокзал. До поезда оставалось чуть больше часа, и я продолжал блаженствовать уже на деревянной лавке, но с той же подушкой под головой. Матиас притащил откуда-то еду, и они с Васей принялись закусывать после дороги.
— Поеду с вами в Милан, — вдруг сказал наш провожатый. — Отвезу вас там в больницу, да погуляю немного.
— А дядя?
Племянник засмеялся:
— Так я у него не в рабстве. Сегодня все равно для меня работы не будет, а утром вернусь. Поворчит и успокоится. А то его послушать, так в молодости ни одна девица без его внимания не обошлась, а мне что, нельзя? К тому же по-итальянски ни вы, ни ваш слуга и слова не знаете, помогу.
Я достал купюру в сто франков, подал парню. Отказываться он не стал.
***
В приемный покой университетской клиники меня занесли на носилках и переложили на кушетку. Вокруг собралась небольшая процессия: носильщики, пожилая медсестра и Матиас, который начал энергично объясняться с персоналом. Верховодила медсестра, которая стала что-то недовольно рассказывать на итальянском. Наш провожатый ей отвечал, напирая на нее, в итоге через десяток секунд они уже что-то верещали, практически соприкасаясь лбами. Но скоро правда восторжествовала и, продолжая жестикулировать, медсестра ушла. Но вернулась через минуту, с доктором. Ну вот, может, этот разговаривает на понятном мне языке.
— Здравствуйте, простите за задержку, — начал он на приличном немецком. — Моя помощница что-то не так поняла, наверное. Она говорит о какой-то операции.
— Аппендэктомия. Сегодня ночью. Разрешите представиться: профессор Баталов, хирург.
Доктор распахнул глаза, словно я объявил, что прямо сейчас прилетел с Марса.
— Тот самый? Боже, какое счастье! Паола! — и он затараторил, частенько поминая слово «сифилиде». — Простите, я — доктор Капоселла. Такой день! Позвольте перенести вас в перевязочную, мы посмотрим состояние раны.
Слабость была такая, что мне не мешали ни переноска, ни бесконечный речитатив на итальянском. Только и хватило сил дать Матиасу еще пятьдесят франков на прогул. Но несмотря на шумовое сопровождение, несли меня бережно, перекладывали как весьма хрупкую драгоценность. Когда добрались до раны, и доктор наконец снял повязку, то первое, что он спросил, было:
— Боже, кто накладывал вам швы?
Ну сейчас итальянца ждет новый шок. .
— Я сам. Мне пришлось провести операцию от начала до конца в одно лицо, при помощи моего слуги, который подавал инструменты, а потом обеспечивал нюхательной солью.
— Невероятно, герр Баталофф! Как такое возможно? Я должен позвать руководство клиники! Одну минуту, ради бога! Мадонна, что за человек?
Интересно, а сфотографироваться предложат? Я бы и шов заснял. Для истории.
— Повязку покажите только.
— Да, конечно! Отделяемого немного, серозная жидкость, без запаха. Вы великий хирург, герр Баталофф! — и снова пулеметные очереди итальянского с экспрессивной жестикуляцией.
Вскоре Капоселла вернулся в сопровождении группы коллег. Зашли пожилой ректор университета, старший врач клиники и ещё человек пять. Все переговаривались вполголоса, явно осознавая, что стали свидетелями чего-то из ряда вон выходящего.
— Герр Баталофф, — заговорил ректор, подойдя ко мне. — Позвольте выразить восхищение вашим мужеством и мастерством.
Я только кивнул, ощущая, как слабость вновь накатывает волной. Хорошо хоть, визит начальства продлился недолго. Впрочем, меня сразу после них поместили в какую-то одиночную люкс-палату, так что всё было терпимо.
— Доктор Капоселла, у меня к вам несколько просьб, — попросил я врача, когда волна желающих посмотреть на диковинку схлынула.
— Конечно, герр Баталофф, всё, что в моих силах.
— Первое: поставить кровать для моего слуги. Он мне может понадобиться в любое время.
— Сейчас сделаем.
— Второе: дать телеграмму. Я дам адрес и текст. Естественно, всё будет оплачено.
— Диктуйте, немедленно этим займусь.
— Фрау Агнесс Баталофф, Базель, Гранд Отель Эйлер. Текст: «После экстренной операции нахожусь в клинике в Милане». Добавьте ваш адрес. Пока всё. Я, с вашего разрешения, отдохну.
— Одну минуту, терпение! Сейчас вам принесут бульон! Сколько вы без пищи? Организму надо брать откуда-то силы!
Остатка этих самых сил хватило лишь на то, чтобы взглянуть в окно. Блин, ночь уже, звезды мерцают. И никакого снегопада.
***
На следующий день мне лучше не стало. Лихорадка держалась, прыгая ближе к тридцати восьми. Слабость была такая, что даже пить воду казалось подвигом. Тошнота сопровождала каждый глоток, а боль в животе становилась все более навязчивой и невыносимой. Мне прописали стрептоцид, вливали жидкость внутривенно, а вечером перелили поллитра крови. Толку от этого было немного. Разве что легкое ощущение тепла в ладонях и ступнях после процедуры, но не более. На газеты, в которых писали про меня на первых страницах, только взглянул. Всё равно я по-итальянски не понимаю.
На перевязке всё то же — скудное серозное отделяемое, рана заживает первичным натяжением. Доктор Капоселла уверял, что это хороший знак, но мне казалось, что и ему самому верилось с трудом. Состояние не улучшалось, а картина моего здоровья насыщалась всё более мрачными оттенками
Дальше — та же петрушка. Лучше не становилось. Если бы кто записывал мои размышления, то после минимальной обработки можно было смело отправлять в печать солидную монографию под названием «Дифференциальная диагностика послеперационных осложнений аппендэктомии». Ни одно, даже самое завалящее и редкое, не осталось забытым. Я перебирал всё: от банальной раневой инфекции до формирования скрытых гнойников. Но ни одна гипотеза не удовлетворяла полностью. Информации было катастрофически мало, да и ставить диагноз самому себе — гиблое дело, даже для профессора. Это когда на перевале не оказалось рядом никого, да еще и случай очевидный, можно. А вот так — нет.
И на третий день улучшения не наступило. И на четвертый — тоже. Лихорадка росла, боль в животе справа внизу никуда не делась, больше того — она нарастала. Противная, тягучая, будто тянущая на себя жизненные силы. Потому что я уже не лежал, а валялся, не в силах осуществить даже минимальные движения. Явно нарастает интоксикация. А она от чего? От гнойно-септических осложнений, это ясно кому угодно. Только вот в какой форме? В голове бился один вопрос: «Что гниёт внутри меня?». И где именно?
И от Агнесс ни слуху, ни духу. Хотя телеграмму доктор Капоселла отправил.
Вокруг моего живота вертелась постоянная карусель. Меня трогали все, кто имел хоть какое-то отношение к хирургии. Каждое утро приходил Капоселла, за ним — его ассистенты, студенты и медсёстры. Пальпация, вопросы, советы, споры. Но прийти к единому мнению не могли, точно как я. Мне только пальпировать себя было не так удобно.
Наконец решили собрать консилиум. Семь специалистов в строгих пиджаках и с надменными выражениями лиц явились ко мне в палату. Постояли у постели больного, послушали резюме от доктора Капоселлы, покрутили рентгеновский снимок, еще раз попальпировали несчастное брюхо, и начали высказывать мнения.
За эти дни я итальянский не выучил, но некоторые слова тайного языка медиков звучат примерно одинаково, даже на тайском и суахили, потому что ведут начало из латыни. Так что «флуттуационе» я понял сразу. После того как оно было произнесено в первый раз, остальные снова полезли щупать живот, и согласно кивать головами. От болезненных переживаний я слегка одурел, но прозвучавший приговор «ащессо интраперитониале» новостью уже не был.
Перевода «внутрибрюшинный абсцесс» я не дождался, потому что потерял сознание.
***
...Если красть, так миллион. А получать осложнение, так одно из самых хреновых, какие только можно представить. Внутри меня начал собираться в кучу гной. Если ничего не делать, то, скопив критическую массу, эта фигня рванет, и хорошо, если меня успеет навестить нотариус, чтобы составить завещание. Кстати, неплохая мысль. Потому что даже если что-то делать, шансов-то не очень много.
