Карамацкий вернувшись на мешок, как завороженный следил за шаманом. Тот чавкал еще пару минут, потом швырнул сердце в костер, подошел к Карамацкому и издал звук, похожий на карканье.
Стоявший за спиной полковника молодой азиат-переводчик наклонился к уху Карамацкого.
— Сагаадай Рамада готов ответить тебе. — Тихо произнес он. — Но только не медли. Великая Лан Хуи пробудилась сегодня в дурном настроении и скоро уйдет.
— Пущай скажет… — Начал было Карамацкий, привстав, однако рука молодого азиата деликатно, но настойчиво вернула его на место.
— Лан Хуи уже поведала ему твой вопрос, — влился в ухо Карамацкого его голос.
— Да? А…
Шаман вдруг противно закаркал на все лады, как бывает каркают вороны, если поутру ненароком встать под деревом, на котором они расселись.
Когда шаман замолчал, азиат «перевел»:
— Ворог твой коварен, опасен и зело близок… амо ближе еже ты думаешь…
Карамацкий вскинул грозные очи на шамана, тот из-под маски каркнул ему в лицо.
— Змею ты пригрел у себя на груди, — влилось в ухо.
— Имя! — закричал Карамацкий, вскакивая. — Назови мне его!
Шаман перестал каркать, зато стал извиваться, издавая прежние — обезьяньи звуки.
— Еже… еже он сказал? — обернулся Карамацкий к азиату.
— Он сказал, что ему срочно нужно хлебного вина и яблочных пряников, а также двух девок.
— Да нет же! Имя! Он назвал имя?!
Азиат печально развел руками.
— Увы, Лан Хуи уже ушла.
* * *
Вечер перешел в ночь. Непривычно трезвый в это время Карамацкий сидел в кресле во главе трапезного стола, крутил ус и все щурился, глядя перед собой. На другом краю стола сидел Степан Ардоньев, неслышно пил из блюдца новомодный цинский чай и ел варенье, глядя на дядю, страшась издать хотя бы малейший звук. Периодически Карамацкий сжимал крепкий кулак, на всех пальцах которого были перстни с разноцветными каменьями. Не одно лицо разбили эти каменья. Степан с ужасом засмотрелся на дядин кулак и кусок калача застрял у него в горле.
За оконцем вдруг разорвали ночную тишь крики, конский топот, скрип ворот. Карамацкий узнал приказные голоса верных рындарей своих Афанасия и Пахома.
В дверь трапезной вскоре постучали, следом просунулось преданное лицо Гришки.
— Осип Тимофеевич, к тебе полуполковник Ермилов пожалувати со своим десятником из ясачного отряду. Сказывает вести зело важные, ни даже будить тебя просил.
— Зови сюды!
Вошедший Ермилов был слегка возбужден, он втолкнул впереди себя казацкого десятника Филатова из своей сотни. Казак поклонился в пол и Карамацкий заметил, что тот держит в руке охапку соболиных шкур.
— Прости еже обеспокоил тебя, Осип Тимофеевич, ин вести зело серьезные. — Сказал Ермилов.
Карамацкий кивнул.
— Сказывай! — приказал Ермилов Филатову.
— Давеча ездил я со своим отрядом за ясаком к остякским селькупам за Кеть, Осип Тимофеевич, — быстро волнуясь заговорил казак, — завсегда-то у них худо — либо недобор либо дрянь вшивая белка вместо годе рухляди, а ныне выдали отборных соболей цельными связками. Я-су пригляделся, ин обомлел, видал ты?
Казак протянул ему соболей.
— Что такое? — нахмурился Карамацкий вставая и беря в руки связку.
— Насечки, Осип Тимофеевич, — пояснил Ермилов, показывая на аккуратные треугольные надрезы, сделанные с краю на соболиных шкурах.
— Токмо такие насечки наздает Егупов, — сказал Филатов, — во еже не было путаниц в ясачных избах яко отряда рухлядь.
Карамацкий поднял на Ермилова сумрачный взгляд.
— Это же тот…
— Тот и есть, Осип Тимофеевич, отряд Егупова весь вырезан, ясак похищен и вот он иде.
— Селькупы? — недоверчиво прищурился Карамацкий.
— Ин и я не уверил, — спешно заговорил казак, — Осип Тимофеевич, у них и оружия-то нет, разве палки да каменья! Схватил я ихнего Исымбайку, палаш к горлу — сказывай, говорю, тать, откель добро с государевой печатью! Тот со страху глазенками мыргает. Дознался! Накануне явились к ним два человека, назвались вольными охотниками, токмо одеты по-нашему, по-казачьи и стали селькупам за треть цены соболя продавать. Ну те не будь дураки да обменяли.
— Дознался еже овые были?
— Дознался, Осип Тимофеевич, один назывался Акимом, а второй Матвеем Терпугой.
— Матвей Терпуга — казак нашего полка из сотни есаула Скороходова. — Пояснил Ермилов.
Карамацкий прищурился.
— Где он сейчас?
— Пропал в былую пятницу и дозде числится в беглых.
Карамацкий сжал зубы.
— Скороходова человек?
— Единаче.
Полковник отвернулся, подошел к окну, оскалился — не то в улыбке, не то от боли. Молодой есаул Скороходов был вторым после Ермилова самым близким ему офицером. И первым его любимчиком. А еще он был женат на дочери письменного головы и воеводского хлыща Бутакова.
«Пригрел ты змею на своей груди…», — вспомнил Карамацкий слова азиата и поглядел на свое отражение в черном окне.
Глава 23
В тонущей посреди леса заснеженной избушке с двумя оконцами — только печка да короткая лавка у стены. На лавке теснились трое и молча с легким недоумением взирали на четвертого, самого молодого из них, который приотворил крохотное слюдяное оконце и смахнув наметенный снег с подоконника напряженно вглядывался в петляющий меж сосен санный путь.
Сидевший на лавке посередине — востроликий немолодой купец Пеликан в заячьей шубе кашлянул и произнес негромко:
— Уж въяве, Истомушка, еж достальные непригрядучи. Помнят все твою истьбушку. Не зане [поэтому] зде их нет, обаче сам убо ведаешь посему. Сказывай — еже тебе от нас, стариков, надобе?
Стоявший у окна Истома поджал губы, еще раз глянул на смурнеющий в золоте заходящего солнца лес, затем закрыл окошко, оглядел троицу и улыбнулся — будто сделал усилие над собой.
— Ин ладно! — оживленно воскликнул он, выходя на центр избы. — Не такожде и мало нас!
Троица немолодых мужчин на лавке осторожно переглянулась.
— Нас? — недоверчиво повторил сидевший с краю десятник Кроль Бобров. Ему было под шестьдесят и на службе у есаула Скороходова, который был в два с половиной раза его моложе, приходилось ему уже тяжеловато. Когда-то Бобров был бравым казаком, участвовал в походах, хаживал с Похабовыми на Байкал, за Енисей и в Цинскую империю и даже подавал надежды на подъесаула, а теперь только опыт и сохранившаяся еще природная стать позволяли не прозябать ему в худой томской богадельне.
— Вонмите [слушайте], братья! — воскликнул Истома, отчего троица снова настороженно переглянулась. — Вы помните сию избу и ведаете еже строил ее мой отец. Яко и я он быти боярским сыном, но жил зде простым крестьянином. Вы помните его!
— Помним, Истомушка, помним, во-то же ты хочешь зане не уразумеем.
— А ежели помните, стало быть помните, елма сюда пришли и вы! Помните еже искали? И что обрели? Станете сказывать коегаждый на свой лад — кто искал воли от боярской нужи, кто богатства, ин ведаете, еже все сие — блядословие. Истинно манила вас свобода и токмо зде вы ее обрели. И зде же вы отдали ее презорникам [высокомерным ублюдкам]. Я ведаю о сем, понеже [поскольку] помню яко отец отдавал ее. Он умер, егда закончил ее всю, а не от хвори понеже уразумел, еже не сумеет боле братися.
— Глуп ты, Истома, ежели удумал зазорить нас овым. — Проговорил сидевший на другом краю лавки посадский короткошеий целовальник Борис Мандрагорович Шелкопряд по прозвищу Ерпылёнок. Когда-то в молодости он был монастырским стрельцом в Астрахани и умел одной ладонью разбивать вдребезги огромные арбузы. — Да, помним мы Василия Агафонова и тебя помним, внегда жалеючи, и пришед по зову твоему. Вот токмо зря ты сие учинил. Ведаю — боль терзает тебя, обаче ты силишься сделать ее необратной.
— Борис! — воззрился проницательным взглядом на него Истома. — Две твои пригожие дочери в гаремной избе Карамацкого. Еже станет с ними, после игрищ овово прелюбодейника?
