— Гришка! — заревел он.
К предбанник тотчас ворвался перепуганный слуга, и встал как вкопанный, стараясь не глядеть на голого начальника.
— Гришка, всем стольникам и есаулам передай мой наказ: назавтра в восемь утра весь полк к осмотру. Быть буде всем! Уразумел?
— Исполню, Осип Тимофеевич!
* * *
В просторной избе сидели за столом Завадский, Данила, Бесноватый, Савка и Филин — ели яичницу с грибами, хлеб, запивали брагой. Савка травил байки — веселил себя и остальных. За окном носилась снежная круговерть, так что дальше околицы не видать ничего.
В дверь постучали, караульный впустил Акима с молодым конюхом Васькой.
— Брат Филипп, — слегка виновато заговорил Аким, отряхивая снег и ледяную крошку с бороды, — стрельцы-казачишки токмо ватагами бродят, озираются яко собаки бешны, и с гузна не подойти, беда! Шалят единаче — зело люты, холопов, простых мужиков задирают, грабят, те узрев их — врассыпную. Не токмо сманить, чаю и не заговоришь сице.
— Я тебе сказывал на кабацких дворах пасти надобе! — строго сказал Данила.
— Токмо по ним и хаживали, батюшка. Васька ниже вон в зернь сноровился, полна грошей зепь.
— Аким прав, возможно мы кое-что не учли. — Сказал Завадский. — И возможно, это нам даже на руку.
— А что же, брат, приступом брать? — спросил Данила.
— Нет, шум нам ни к чему. Нам нужен человек, которому они доверяют, который не будет для них чужаком, и который точно знает к какому стольнику приписан каждый казак и стрелец.
— Да паки овый, кому не осторожно доверять?
— То есть тот кто имеет на них обиду.
— Да иде же такого взять-то?
Филипп сощурился, глядя в печь и потирая подбородок.
— Помнишь того холопа у монастыря?
— Того, еже дерзил, аршин проглотив?
— Да. Найдите его.
* * *
На берегу Ушайки с крепостными мужиками Ардоньева Истома тесал бревна под речной ряж. Работа тяжелая. Истома вспотел и чтобы не околеть вечером — бросил худой армяк на собранные для груза каменья. Мужики только поднялись на увал — дворовый холоп привез постные щи на протухшей квашеной капусте. Истома не спешил — взгляд его привлекла крупная широкоплечая фигура на другом берегу. Приглядевшись, он узнал разбойника, который рассек ему губу возле монастыря, после встречи с Филофеем. Разбойник кивнул ему и скрылся в прибрежном подлеске.
Истома шмыгнул носом, затем оглянулся на увал и увидев, что внизу никого нет, пересек по льду Ушайку. Зайдя в подлесок, он тут же обнаружил на небольшой толоке Завадского в компании Савки и Данилы.
— Ты все еще хочешь получить ответ на свой вопрос? — спросил у него Завадский.
Истома подошел вплотную к Филиппу, заглянул ему в глаза, будто хотел убедиться в чем-то.
— Хочу!
— Сначала ты должен кое-что сделать.
Истома по обыкновению просканировал всех своим проницательным взглядом, и снова уставился в глаза Завадскому.
— Еже я должен делать?
Филипп улыбнулся.
* * *
На дворе откупного кабака у разъезда было шумно и зловонно. У сломанных ворот во мраке дрались наощупь двое, да лежал в сугробе третий, выдавая вперемешку с хриплым кашлем нечленораздельные звуки. В кабацкой избе в полутьме и смраде сидел за столами и бочками нетрезвый люд. Под ногами — лужи, блевотина, обглоданные кости. В углу под лучиной саженолицые колотили в зернь, из темных углов выли, ругались, визжали, стучали сапогами, требуя обменять их на вино, а кто уже без сапог — просил хлебного в долг.
В одном из таких углов сидел казак Матвей по прозвищу Терпуга. Шедшие с ним товарищи решили податься к продажным девкам, а Матвею хотелось напиться. Денег при себе — всего полкопейка. Только что он пнул ногой какого-то пьяного ярыжку, подбредшего к нему в надежде угоститься на халяву. Несмотря на большую кружку перед собой на бочонке, хмель Терпугу не брал — вино было откровенной дрянью, дерьмовым пойлом — другого и не сыщешь в откупных кабаках Карамацкого. Хорошей хлебной водки можно было раздобыть только в воеводском кабаке, да там кружка вина стоила копейку, а у него и того не было. Последнюю полкопейку отдал Терпуга за бормотуху, от которой разило прокисшим уксусом и свиным потом и как человек не получивший за свои деньги чего хотел, Терпуга был зол. А злоба его имела эффект накопительный — рядовые казаки, стрельцы и десятники давно не получали жалованья. Есаулы и полуполковники на робкие иносказательные претензии давали туманные ответы про задержку столичной ружи, тех же кто подобные претензии слишком обострял или того хуже — намекал, что сами-де начальники от стольников до Карамацкого далеко не бедствуют нарывались на телесные наказания. Многие казаки и стрельцы увлекались разбоями — грабили посадских, холопов, слободских, иногда доставалось селькупам, особенной удачей было подрезать заезжего купца, направлявшегося в Нерчинск на ярмарку, но в последнее время люд совсем обнищал, стали убегать, грабить уже было некого. Казачки и стрельцы стали даже нападать друг на друга. Но если на первое начальники закрывали глаза, то второе каралось строго.
Завтра Терпугу ждал суточный караул в остроге, а сегодня хотелось ему напиться. Живот крутило с голодухи — от казенной каши съеденной в обед, остались одни воспоминания, водка помогла бы забыться, да и того не получил за свою полкопейку.
А не пойти ли за двор, дать кистенем в лоб или ножичком под ребро первому попавшемуся? Авось хочь копейка-другая сыщется? В кабаке — он знал, ни у кого не было таких денег.
Терпуга вылил в себя остатки пойла, поморщился, швырнул кружку в лицо очередному подбирающемуся к нему пьянчуге и вышел вон, гася противную отрыжку.
Во дворе он чуть не споткнулся о тела лежавшие поперек ворот, от которых разило лайном. Терпуга поморщился, представив, как шарит по их вонючим порткам и драным тулупам в поисках спрятанной полушки. Выйдя за ворота, пригляделся вдругорядь от коновязи — авось бредет кто в метели. Тут же возникла будто из ниоткуда тень.
Глава 22
— Терпуга, ты ли это? — раздался смутно знакомый голос.
Терпуга прищурился на тень и узнал Истому.
— А, сеченный!
— Иж бы говорил. Вас есаулы дерут пуще мужиков.
— А вот абиё яко тебя выдеру, холопишко, по-иному запоешь.
— Рычишь ты, Терпуга и то по-козлиному.
— Ты чего, ерохвост, распетушился? На радостях еже копейка завелась в кабаке прогуляти?
— В кабак-то я прибрел, ин вот токмо не гуляти. — Усмехнулся Истома.
— Ин почто?
Истома пристально посмотрел на Терпугу, в полумраке блестели его глаза.
— А негли [может быть] надежного человека сыскать.
Терпуга прыснул со смеху.
— В овой-то мотыльне?
— А положим и нашел, — прищурился Истома, — хочешь за едино дело получить елико за всю жизню не видывал?
Терпуга посерьезнел, присмотрелся к Истоме. Взгляд того, как всегда — прямой, пронзительный. Трудно такому не верить.
— А ну сказывай.
— Сойдем недалече, растолкую.
Они пошли по дороге, из-за метели ничего не видать: сажень-другая — и стена снега.
Истома говорил тихо, Терпуга слушал жадно, и глаза его загорались в темноте, сердце стучало бойчее.
Рассказал ему Истома, как пару дней назад повстречал он у монастырской засеки нездешнего закупного холопа, воровавшего казенные дрова. Служит холоп тот при одном проезжем купце, который распродав товар на Нерчинской ярмарке, плыл на струге в Тобольск, чтобы там перезимовать, да напоролся на скальни, потерял стругу и дюжину холопов, а тем паче попал под ранние заморозки. Короче говоря, едет купчишка теперь сухим путем, но очень осторожно — опасных и лихих мест вроде нашего избегает, останавливается как правило при монастырских подворьях, на проверенных дворах, прикидывается мелким торгашом валенок из Хлынова, пограбленным под Верхоленском, а на деле — этот хитрый скаред никто иной как крупный гость из суконной гильдии ярославский купец Мартынов, везущий в подкладках старого крестьянского зипуна две сотни золотых монет и целый куль драгоценных каменьев, спрятанных в тайной зепи. Он и спит-то в этом тулупе. При нем осталось всего трое холопов и сейчас остановился он на дворе в монастырских землях за Юрточной горой. Купец тот не молод, да здоровьем крепок и силой не обделен. Холопец закупной давно уж таит обиду на хозяина и пограбить его хочет, да один боится не сдюжит, своим же не доверяет — сдадут купцу, тогда не то что монет — жизни не видать. Вот и призвал он на помощь Истому.
