В тереме на первом этаже в просторной горнице висели на стенах сабли да образа, дубовый пол устилали шкуры белых и бурых медведей. На одной из них, у печки переминался с ноги на ногу племянник Карамацкого — Степан Ардоньев. Он был худ, безбород, узкоплеч, но ростом не обделен. Имел длинное продолговатое тело и короткие ноги. Лицо у него было слегка смазанное, как будто оплавленное — ни одной резкой черты, только глаза нагловатые. Одет богато — расшитая цветами голубая ферязь на манер французского жюстокора, кожаные хрустящие сапоги, на плечах горностаевая шуба.
Карамацкий хмуро поглядел на почтительно поздоровавшегося с ним племянника, ответил легким кивком. Затем выгнал рындарей и знаком приказал домашнему рабу налить ему в золотую чарку вина. Другой раб между тем стягивал с полковника соболиную шубу. Карамацкий все это время оценивающе глядел своими страшными глазами на Степана, вызывая у того беспокойство.
Получив чару с вином, Карамацкий отхлебнул половину, выгнал рабов вон и подошел к племяннику, продолжая его молча разглядывать.
— Зачем вызвал, дядя? — робко спросил тот, в надежде прервать наконец тягостное молчание.
— Сказывают давеча ты какого-то служилого на потеху при народе высек. Сам-то мочно служил аль воевал?
— Якой служилый, дядя, обыкновенный холоп то, на выспре возомнивший еже о себе. Ин высекли его для острастки, как ты учил, черни в назидание, Семеновы погудели, да и токмо. А холоп топерва место свое знает.
— Во-ся гулять ты, маштак, Степа, — произнес Карамацкий добродушно покачав головой, — слухи о весельях твоих бродят по всему уезду.
Услышав одобрительные нотки в голосе сурового родственника, Степан слегка расслабился, улыбнулся.
— Сице ведь и ты, дядя, большой любитель гулеваний, и в том единако [также] аз от тебя научение принял.
Карамацкий широко улыбнулся, как бы одобряя ответ племянника, и вдруг с неожиданной резкостью огрел Степана звонкой пощечиной. Оставшаяся половина вина выплеснулась из чарки на медвежью шкуру, забрызгала вычищенные холопами сапоги.
— Подхалимство мне твое даром не надобе! — заговорил Карамацкий уже другим тоном, глядя в лицо перепуганному Степану. — Еже я тебе сказывал? Зде тебе не родная вологодчина, народ в Сибири бродяжный, волком глядучи, сплошь лихие и беглые, коегаждый второй — разбойник. Пальнешь — полыхнет. Голка [мятеж] нам годе? Годе, спрашиваю?
— Не… нет, — чуть не плача ответил Степан, по-девичьи прикрывая щеку рукой.
— Кругом шныряют шишы, яко крысы, челобитные в Москву и Тобольск еже по почтовому тракту летают! Воевода с полковником, дескать казнокрады, лютуют! А в Москве новый царь! Ведал? Интересуйся, не живи мухоблудом! Нос по ветру держи!
Карамацкий схватил племянника за отворот шубы.
— А ежели кто дерзит, имай [хватай] и в избу, — зашептал он, — и онамо учи дыбой да каленым крыжем и хоть истни его со всем его отродьем! Слух едино пойдет, но егда пробудишь в народе правильное — страх, а напоказ — токмо гнев и голку! Уразумел?!
— Да, дядя…
В это время раздался стук и следом из-за дубовой двери показалось напуганное лицо слуги, доложившего о прибытии подполковника Ермилова.
Карамацкий кивнул и тут же следом вошел поджарый полуполковник средних лет с волевым широким лицом, украшенном густой черной бородой. Степан с завистью стрельнул в него глазами — он знал, что Ермилов самый близкий к дяде офицер, тот кому он больше всех доверяет, по сути правая рука его.
— Дивись, Афанасий, — сказал ему Карамацкий собственноручно наливая Ермилову чашу вина, — Дурново на нас взъелся. Мало токмо ножками не топотует. Орет, глаза пучит. И смех и грех, прости Господи.
Ермилов улыбнулся, принимая из рук Карамацкого чарку и быстро глянув в нее, по количеству содержимого понял, что настроен начальник серьезно, а значит не до шуток ему и пустой болтовни.
— Хотел бы узреть ухарство сие, — сказал Ермилов и быстро осушив поданное на донышке, добавил, — обаче чаю, повод для беспокойства у воеводы все же имеется.
— Имеется, братец, имеется. Я их сыщу, кои бы ни были — всю Сибирь переверну, а потом… — Карамацкий улыбнулся и покачал головой. — Они либо последние остолбени, либо бесноватые.
— Разумею, Осип Тимофеич, что отряд десятника Егупова простые дурни махом не взяли бы. То деяния людей презело лихих, а бало самое осторожное — не худо вооруженных.
Карамацкий задумчиво посмотрел на Ермилова.
— Ты мне скажи-ка, Афанасий Иваныч, еже с тем проклятым Причулымьем? Не воротилися вестовые?
— Не воротились, аз убо казаков послал и оне не воротилися. Видать киргизы паки на дорогах шалят. Разумею, надобе сотенный отряд посылать.
— Обожди-ка с отрядом. Сперва зде порядок наведем. Размухоблудились мы досталь последнее время, Афанасий, сплошь веселья одни да охоты, — Карамацкий со страшным оскалом глянул на стоявшего как тень у стены племянника, — ин то гоже, сурьезные деяния нам на пользу сойдут. Доныне сам ведаешь, яко все нас уважали, пора бы напомнить всем кто мы есть. И воеводе наперво. Найдем этих шпыней и подожмем паки и воеводу. Заберем себе и Томский уезд. А покамест пущай себе плюскает.
Ермилов одобрительно кивнул.
— Сице стало быть, Осип Тимофеевич, отправляться мне к Ичке, как ты сказывал?
— Не… не надобе… он поедет, — Карамацкий кивнул на племенника.
Степан резко вскинул потупленные очи.
— Он? — неожиданно повысив голос протянул Ермилов, и тут же понял, что зря не удержал эмоций.
— Да, пущай он едет, а ты, ступай, Афонюшка. — Карамацкий положил руку на плечо Ермилову и слегка подтолкнул к двери.
Подполковник метнул ничего не выражающий взгляд на племянника Карамацкого и вышел за дверь.
Едва он ушел, Степан состроил плаксивое лицо.
— Почто ты дяденька зазоришь [позоришь] меня перед всеми яко последнего холопа? — затянул он.
— Ну-ну, чего разгузынился, — ласково протянул Карамацкий, приобняв племянника, — видел яко он на тебя глянул, егда сказал еже ты к Ичке поедешь? Ведаешь посем?
— Большо [кажется], — оживился племянник.
— Во-то, времена ноне такие. Никому доверять нельзя.
— Даже твоему Ермилову?
— Даже ему.
— А мне?
Карамацкий улыбнулся.
— Ермилов — верный человек и добрый воин, но он всего лишь слуга. А ты моя кровь. И сим все сказано.
Племенник хотел улыбнуться, но удержался — сдвинул брови и деловито кивнул.
— У Ички не лютуй, привезешь ему вина и цинских бусов из цветного стекла, селькупы то любят, да изведай ласково, пущай все расскажет, еже сам ведает, якие слухи бродят среди дикарей про тех разбойников, а паки упроси его забрать на три дня его шамана. Силой не ничай. Скажешь особая просьба Осипа Тимофеевича. Ласков будь. Шамана скажешь вернем, одаришь его шубой и перстнем, казакам же в дороге накажи, иже шалить задумают, над шаманом смеяться — со мной дело иметь станут. Пущай везут его сюда яко важного гостя.
— Исполню, дядя. Абие людей кликну и в ночь поедем.
Спустя полчаса голый Карамацкий лежал в огромном корыте, наполненном горячей водой. Раб у печки плескал из ведер на стенки, шипели угли, клубился пар. У дверей в углу, где попрохладнее, стоял женоподобный юноша в косоворотке и замысловато гудел в рожок. Под эти однообразные звуки танцевали перед ним две обнаженные крепостные девки с ладными фигурами. А третья, обняв Карамацкого сзади, массировала его влажное волосатое пузо, временами поливая на него из ковшика с ручкой-петушком щелочную воду.
Полковник, часто подносил к губам внушительную золотую чарку с вином, но хмель не брал его — затуманенный взгляд глядел сквозь обворожительных девиц.
Вдруг он, подавшись вперед, швырнул в девок чаркой. Те с визгом разбежались и чарка угодила в лоб юноше.
— Вон! — заорал Карамацкий, вскакивая из корыта и обливая все вокруг водой. — Все вон!
Обнаженные девки, юноша и раб толкаясь побежали к выходу.
Карамацкий выбрался из корыта и чуть не поскользнулся в щелочной луже на полу.
