— Без нужи-то стрелецкой яко царь?
— Новое войско построит, на немчинский манер. Сказываю — ждут перемены Россию. Ин иже в заднем уме опору искать станет — проиграет. Помяни мои слова, Семен Федорович. Готовиться и нам надобе.
Бутаков хотел было что-то сказать, но в это время раздался за дверью топот, громогласный голос и стук — оба знали, что это стучит о двери и косяки украшенная драгоценными каменьями сабля полковника Карамацкого.
И впрямь — дверь распахнулась и в комору не вошел, а буквально вкатился кривоногий коренастый человек в распахнутой соболиной шубе, золотистом кафтане и красных сапогах с каблуками. Вместе с ним вошел тяжелый запах скотобойни. Позади, за дверью испуганно выглядывали слуги и рынды воеводы, не решившиеся остановить Карамацкого.
— Буде чахнуть посреди волокиты! — заполнил все пространство зычный голос Карамацкого. — Велел седлать для тебя коней, Иван Иванович!
Дурново почти незаметно поморщился.
— Что такое?
— Яко что — на изубря едем, как обещал! Покажу места потаенные, ты такие и не видывал, воевода.
— Нынче не до охот, братец, — сказал Иван Иванович, взяв один свиток и швырнув его на угол стола, — дивят дела московские.
— Вы еже дети, братцы, ей-богу! Якие дела? Поведай, Иван Иванович — кому в Москве до наших окраин дело есть? Лишь бы рухлядь мягкую везти не забывали.
— О том и речь, Осип Тимофеич. — Сверкнул умными глазами воевода.
Карамацкий сделал вид, что не заметил укола, поворотил свое хищное лицо к Бутакову, который сидел закинув ногу на ногу.
— Небосе-то овый хлыщ сызнова смущает тебя?
Бутаков улыбнулся.
— Чем сиднем сидеть, принеси-ка мне кваску, стряпчий. Таже заплечных дел палом горло дерет, еже я сам орал, а не пытанный.
— Осип Тимофеич, — произнес с вежливой твердостью воевода, — Семен Федорович письменный голова, а не слуга тебе за квасом бегать.
— В самом деле? — наигранно удивился Карамацкий и поклонился Бутакову. — Ну, прости мя, боярин, я-де разумел, темный человек, еже голова — нешто вроде слуги.
— Шутишь все…
— Ин ладно, — засмеялся Бутаков, легко вскакивая, — есть дело и впрямь пить охота, кликну слуг за вином и квасом.
Когда Бутаков удалился, Карамацкий подошел к окну и продолжая улыбаться спросил:
— Еже делается, Иван Иванович?
— Ты мне о том скажи, Осип Тимофеевич.
— Не по нраву деяния мне ововы, — сквозь зубы чуть не прорычал Карамацкий.
— Не того ответа жду я от тебя.
Карамацкий вдруг снова улыбнулся, упер руки в бока, задрал голову.
— Мнится мне порой будто забываешь ты, Иван Иванович, еже сделал я для тебя и о том как посем уговорились мы дела вести.
— Вот именно, братец. Уговорились. Токмо я свое дело помню, а ты? Три ясачных отряда ограблены за седмицу — не многовато ли? Последний сбор с самоедов — под корень весь отряд вырезан. Что за разбойники с пищалями орудуют прямо у тебя под носом?
Карамацкий развернулся, грозно двинулся к столу с воеводой.
— Нет! Ты позабыл! — ударил он крупным кулаком с перстнями в стол, так что подскочили подсвечники и чернильницы. Карамацкий схватил один свиток, потряс им. — Аще лезу в дела твои?! Нет! — Свиток полетел в стол. — Сице еже ты лезешь в мои?!
Дурново тоже привстал, подавшись над столом.
— Твои?! — тихо со злостью прошептал он. — А с неполного сбора по ясаку чья полетит голова?! Донележ [до тех пор] из своего кармана добычу урежь, ин ежели дела такие устоятся, нас обоих снесет, а тут дела в Москве определяются. Оборотится сюда взор, не вечно зде быть захолустью. Помяни мое слово. Дощаник един, потонем вместе. Так что это не твои дела, еже и мои дела!
Несмотря на буйный нрав Карамацкий понимал — воевода прав.
— Почто сваримся, Иваныч. Я того не люблю, да и у тебя сердце нездоровое. — Сказал он улыбнувшись излюбленной своей улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего. — Аще бывало такое, во еже Карамацкий не управился? Сам ведаешь, Иваныч, ибо так.
— Поглядим. — Сказал воевода, присаживаясь в кресло.
Карамацкий ухмыльнулся, покачал головой и направился к дверям.
— Да, паки не забыл, — остановил его Дурново, — еже с теми острогами в Красноярском уезде? В Ачинском остроге да Причулымском?
— Ежели придется, всех на уши поставлю.
— Почто на уши? Сказывали будто там казнокрадство и прелесть на изобильной вольнице расплодились, онамо месяц прошел — ни слуху ни духу. А нам бы теперь те дары пригодилися б — убытки покрыть от распустившейся тут вакханалии.
— Умеешь ты инова утомлять, Иван Иваныч. — Сказал Карамацкий и вышел за дверь, сшибая плечами не успевших увернуться слуг.
Глава 21
В коридоре за Карамацким тотчас устремились двое звероликих рындарей, а на улице присоединились еще полдюжины вооруженных казаков. Полковник всегда передвигался только с многочисленной охраной. Дом Карамацкого располагался в паре верст от острога, за Ушайкой и представлял собой ни много ни мало персональный кремль — на огромном дворе, огороженным высоким частоколом с железными наконечниками и дозорными башнями на углах, умещались двухэтажный терем, часовня, казармы для ближних рынд, лабазы, две избы, в которых жили гаремные крепостные девки (эти избы постоянно пополнялись и обновлялись по составу). Были также на дворе у полковника свои темница и пыточная изба и даже клетка с медведем. Иного провинившегося полковник мог отдать на растерзание медведю, но больше всего он почему-то любил отдавать несчастных специально натасканным свиньям-каннибалам, которые у него помещались в загоне в дальнем хлеву. Сам двор располагался в окружении стрелецкой и казацкой слобод, так что охраняли серого правителя Томска не то что лучше воеводы, а лучше даже самого царя и полагали многие небезосновательно, что именно тут, а не в кремле и есть настоящая власть в Томском разряде.
Наступал ранний зимний вечер. Карамацкий на полном скаку в окружении охранников влетел на двор через внушительные ворота и распугивая скотину и дворню, поскакал прямо к пыточной избе. Спешился чуть ли не на ходу, бросил поводья слуге, высморкался в снег и вошел в душно-опрелый смрад.
В избе на крючьях висел обнаженный старик с вывернутыми суставами, без признаков жизни. Живот, грудь и лицо — изуродованы кровавыми ожогами. В тесной избе, пропитавшейся запахами крови, испражнений и едкого острейшего запаха пота, выделяемого обычно при сильном страхе, стояли двое. Старший — толстогубый казак с потным смуглым лицом сжимал кулаки, спиной тесня товарища, чтобы дать места нагрянувшему начальнику.
Полковник оглядел старика, и вопросительно вздернул голову на казака. Тот поджал губы, сказал чуть виновато:
— Искончался старый сатана.
Карамацкий снова посмотрел на старика, а потому вдруг без замаха, но неожиданно сильно ударил казака в лицо.
— Я тебе что, сукин сын, велел кончать его, а?
Казак потупил взгляд.
— Единако велел дознаться скорей. — Забубнил он окровавленными губами.
— Елма? Дознался?
Казак покачал головой. Карамацкий отвесил ему пощечину.
— Ин не ведал он, барин, ни даже, — подал робкий голос из-за спины другой казак — брат толстогубого, — мы его живьем жарили, вениками огнявыми парили умеючи, все еже ведал — сбайнил [сказал], а с нужи [насилия] досталь ум потерял, зачал ересь вякать — дескать не разбойники то, а един черт криворожий весь отряд порубил, да все звал якого-то птицелова афинского.
Карамацкий нахмурился.
— Осип Тимофеевич, — окликнули его позади, — к тебе племянник Степан пожалувати.
— Пропусти, — ответил Карамацкий и тут же снова зарядил толстогубому казаку — на этот раз кулаком в подбородок, отправив того в нокаут с потерей сознания. Бездыханный заплечник рухнул на пол.
Полковник перевел страшный взгляд на второго.
— Как очутится, внемли братцу — паки хочь один похожий извет — на кол обоих посажу. — Сказал он, и потирая окровавленный кулак вышел из избы.
