— Того, кто прячется? Нет. Он тоже уснул.
— Это он пока уснул. Тут что-то такое… не пойму. Но дразнить его — плохая идея.
— Может, тогда… — Ульяна прикусила губу. Что тогда? Убаюкать его вовек? А если он не виноват? Если там тоже кто-то живой, кому нужна помощь? И его вот заперли?
— Нет. Сперва разобраться надо бы, что тут вообще происходит.
— Это ведь опасно.
Уходить и бросать дядю Женю не хотелось.
— Ничего, племяшка. Справимся. Ты… передай там маме, что у меня всё хорошо. Отлично даже.
Ульяна кивнула.
Наум Егорович очнулся, когда из рук его вытащили девушку. Причём вытаскивал вихрастый парень слегка разбойного вида. Правда, парень при том отчаянно зевал и тряс головой, и Наум Егорович подумал, что выглядит он странно.
Потом подумал, что сам он выглядит ещё более странно.
И девицу отдал.
— Марго! — воскликнул кто-то.
И Наум Егорович повернулся, увидев престранную парочку: очередную девицу в сарафане с голубыми незабудками и тощего белесого парня с портфелем.
Белым.
И в костюме. Тоже белом.
Белыми были и остроносые туфли, что почему-то особенно возмутило.
— Вы кто? — поинтересовался Наум Егорович для порядку.
— Василий, — ответил парень, моргнув. Ресницы у него тоже точно мукой посыпанные.
— Марго! — девица подскочила к другой, спящей. — Она… что с ней?
— Понятия не имею, — Наум Егорович решил, что непонятностью больше, непонятностью меньше — это ерунда, если так-то. Начальство умное, вон даже очки носит. Пусть оно и разбирается. — Но здесь ей оставаться нельзя.
— Ясно. Лёша, неси её в автобус… Вась? Вась, что с тобой?
Глаза белобрысого налились краснотой, и сама его фигура слегка поплыла, будто плавясь под лунным светом. Впрочем, длилось это доли секунды. Парень моргнул. Тряхнул башкой и сказал:
— Кажется, мне стоит выйти за пределы действия данного энергетического поля во избежание ситуации локального конфликта.
Наум Егорович мало что понял, но рукой махнул.
— Идите, — он с трудом подавил зевок.
Спать… а он спал? Похоже… надо возвращаться, пока никто не прибежал и не начал задавать вопросы.
— Вась, у тебя глаза красным светятся…
— Это… визуальное проявление душевной нестабильности…
Если сон, то хороший.
Продуманный. Такой вот, настоящий, который порой случается, когда проснувшись, долго пытаешься понять, в каком из миров ты застрял. И не понимаешь. А если так, то возвращаться смысла нет. И вообще воздух вон какой чистый.
Сосны в небеса устремились.
Небо чёрное. Звёзды белые. Такой ночью только гулять и читать стихи о любви. Наум Егорович честно попытался вспомнить что-то, но в голове крутилось лишь дурацкое: Таракан сидит в стакане[1]…
А Наум Егорович вот на лавочку присел. И сидел, глядя на звёзды. Когда-то он вот такою ночью супругу свою, тогда ещё будущую, выгуливать изволил. И стихи читал. Не про таракана даже. Что-то вдохновенное такое, специально учил.
Но сбился.
И получилось так, что лучше б про таракана. А она только посмеялась и сказала, что стихи — это не его. Он же согласился и ляпнул, что раз уж она стала свидетельницей его позора, то обязана замуж выйти.
Давно это было…
— Сидишь? — рядом плюхнулся Женька.
— Сижу.
— И хорошо. Тут нас сразу найдут.
— А в палату разве не надо возвращаться?
— Хочешь?
— Не-а… тут дышится свежо, — сказал и засопел. — Уехали?
— Ага.
— Нашли, кого хотели?
— Нашли. Тоже замороченный. Тут детей травят, — сказал Женька и пирожок протянул. — Будешь?
— Буду. Привезли?
— Ага. Мама передала. Всё волнуется, что недоедаю… — он вздохнул о чём-то своём. А Наум Егорович спрашивать не стал. Вцепился в румяный пирожковый бок, удивляясь тому, что тот ещё тёплый. Повидло и вовсе горячее.
— Я вас лю-у-у-бил… — донеслось откуда-то слева.
Причём басом так донеслось.
Прочувствованным.
— Это… чего?
— Поёт человек. Может, на сцене себя видит. Может, под балконом у кого. Я-то так в голову не полезу, но славно получилось… ты это, доедай и пойдём бродить, пока не развеялось.
— Это магия? Ментальная?
— Хуже. Ведьмовская, — Женька поднялся. — Племяшка у меня постаралась. Сперва в настоящий сон всех отправила, чтоб без химии. А потом вот и помогла его сотворить. Или их? В общем… спят они.
На дорожке и вправду свернулся охранник, обнявши столб, который он время от времени покрывал поцелуями, хрипловато что-то то ли обещая, то ли в вечной любви клянясь. Мимо на одной ножке весело пропрыгала пухлая женщина в больничном халате.
— Я мышь! — выскочил на дорожку парень, распахивая больничное покрывало. — У!
— Я кот, — ответил ему Женька. И парень, обернувшись, с визгом унёсся в ночь.
— Не сочти за критику, но… — Наум Егорович надеялся, что камера засняла и парня, и двух девиц, что шли по тропинке, крепко держась за руки. — Тайные операции я представлял себе немного иначе.
— Это ты просто придираешься.
— Я?
— Не я же. На от лучше пирожок съешь.
Отказываться Наум Егорович не стал.
— И это величайшее открытие перевернет все представления о классической маагии! — голос Льва Евгеньевича прорезал ночную тишину. — Да что там, оно перевернёт весь мир!
Учёный остановился и, оглядевшись, решительно шагнул на лавочку. Встал, расправил плечи и, вытянув руки, продолжил:
— Моё имя отныне и навсегда войдёт в историю…
Войдёт.
Наум Егорович был готов подтвердить.
А что история будет в рамках закрытого уголовного процесса, так это детали.
Витюгин видел сон. Он знал, что спит, и это уже само по себе было странно, но при этом знание ничуть не мешало сну.
Чудесному.
В нём лазоревое море дрожало, ластилось к ногам. И воздух дышал свежестью. А на белоснежном песке возвышался замок. И Настасья, выглядывая из-за него, махала рукой.
— Иди ко мне! — звала она.
И Витюгин, нелепо улыбнувшись, пошёл.
Он шёл и шёл.
И даже бежал, и ноги чуть проваливались в песок, и воздух был, как это случается во снах, кисельно-тягучим, но всё одно это ничуть не портило радости.
Настасья!
Живая!
И настоящая. Она сама шагнула навстречу и, обняв, коснулась губами щеки.
— Ты…
Здоровая. Ни впалых щёк, ни серой кожи, и волосы её, чудесные, на месте. Он вдруг вспомнил, как плакал, обрезая их. А Настасья улыбалась и говорила, что отрастут. Потом. Как она поправится. А с волосами ей тяжело. И вообще, выпадают. Но это из-за химии.
Она обязательно поправится.
Он ведь клинику нашёл.
Деньги нашёл.
Подписал контракт этот, понимая, что не будут платить такие деньги просто за техническое сопровождение и создание сети. А ещё и вперёд. Чуял ведь, что вляпывается. Но деньги были нужны. А как заработать? Он, конечно, спец хороший, но не настолько, чтоб вот так сходу и пару миллионов… а они вот…
Помогли устроить Настасью в хорошую клинику.
И не их вина, что было слишком поздно. Агрессивная форма…
— Глупый ты, — Настасья погладила по щеке. — Во что влез?
В дерьмо.
И Витюгин знал, что живым его не выпустят. Там, во внешке, другое дело. Охранники знают не так и много, а вот он, который сеть внутреннюю наладил, который уже третий год ковыряется, работая то ли сисадмином, то ли компьютерщиком на все руки, он по самую макушку заляпался. И что контракт того и гляди закончится, так… в лучшем случае новый подсунут.
А Витюгин подпишет.
Потому что всё-таки хочет жить.
— Конечно, — Настасья поглядела серьёзно. — Все хотят жить. Но иногда есть вещи важнее.
— Ты сердишься?
— Нет, конечно. Я боюсь. За тебя.
— Не надо.
Странно понимать, что это вот всё — сон. А значит, не настоящее оно. И Настасья тоже не настоящая. Но в то же время, как она может быть не настоящей, если он чувствует тепло её? И запах? И дело не столько в них, сколько в понимании, что она — взаправду.
