Вот прямо на лоб Марго, которая даже не дрогнула.
— А мне что делать? — спросила Ульяна.
Делать не хотелось ничего.
— Смотри, — бабушка склонилась над изголовьем. — Постарайся увидеть, что с её даром. Она ж магичка…
Легко сказать.
А как увидеть? Глазами Ульяна смотрит, только видит лишь воду, которая против логики всякой льётся и льётся, но постель не пропитывает, а стекает на пол, где и собирается чёрною лужей.
Если же глаза закрыть?
Точно.
Вода — синяя, искристая, как будто не вода, но живой лунный свет. Он выходит от рук Ляли, касается мёртвого камня и тает… камня?
Мёртвого?
Нет, это Марго. Она живая. Она дышит, но… почему тогда видна, словно мёртвый камень? Или… да, точно, просто жизни в ней осталось немного. Там, внутри, дрожит искорка зеленым огоньком. Какая крохотная. Такую и тронуть страшно, но не трогать — ещё страшнее. Вдруг да погаснет?
Искорка пляшет, кланяется.
И звенит.
А ещё она тянется к лунному свету, но тому сложно пробраться сквозь камень. Камень — не сама девушка, но оболочка вокруг неё. Плохая.
Дрянная даже.
И Ульяна тянет руку, касается этого камня. Чуть надавливает, позволяя многим трещинкам разбежаться по поверхности. И сквозь них уже лунный свет попадает внутрь. И тело девушки наполняется мягким свечением, а с ним и теплом. Тепло это окутывает огонёк, и тот перестаёт дрожать.
— Вот умница, — сказала бабушка. И Ульяне радостно слышать похвалу.
Мама…
Не надо о ней, потому что проклятье внутри тотчас оживает и вспыхивает, нашептывая, что этот огонёк, что он… какой смысл на него тратиться? Девица того и гляди помрёт. Так чего уж играть в спасателей. Кто она вообще такая, эта Марго? И почему Ульяна должна тратить свои силы…
Можно ведь и наоборот.
Забрать эту искорку. Ульяне пригодится. А Марго… она была в плохом состоянии. И умерла. С людьми случается умирать. Искорка же… это плата за помощь Ульяны.
Она одёрнула руку раньше, чем проклятье потянулось к огоньку.
— Я… я же могла убить её, — в глазах ещё темнота, и бабушка в ней сияет сотнями огней. — Могла бы…
— Я бы не допустила, — бабушка покачала головой. — Я же тут. Но ты и сама отлично справилась.
— Там, внутри… я начала думать плохо, — Ульяна посмотрела на спящую. Ляля теперь поливала водой Стасика, что-то напевая под нос. И даже не нужно было зажмуриваться, чтобы увидеть, как меняется цвет воды. Из белого становится мутным, грязным каким-то. — Что… зачем тратить силы. Что… она обречена…
— Была бы. В больничке.
— И что я могу забрать её жизнь и силу. Я и вправду могла?
— Могла.
— И что бы тогда…
— Тогда сил стало бы больше. Но ты же не забрала. Удержалась.
И что, теперь гордится этим? А сразу нельзя было предупредить? Тогда Ульяна не стала бы и рисковать. Или… в этом дело? Она не любит рисковать. Но это же неплохо, быть осторожной? Особенно, если дело касается чужой жизни?
Или всё-таки…
— А Стасика тоже… надо? — страх парализовал, потому что проклятье никуда не делось. Вон, ворочается, ворчит, подбивая сделать всё иначе.
Назло.
Так, чтобы они все поняли, увидели, какая Ульяна. И чтобы осознали, что это из-за них. Из-за того, что они её бросили. А теперь вот явились, родственнички любящие, и хотят чего-то.
Ульяна ведь не обязана на чужие хотелки растрачиваться?
Дар ведь не просто так. Река? Любую реку можно до дна вычерпать. И если тратить попусту, то её собственная река обмелеет. И как тогда? Помирать? Нет, надо иначе. Даже не обязательно убивать. Просто отщипнуть капельку там. И тут. И у каждого. От них не убудет.
А ей должны.
Все они.
Ульяна сделала глубокий вдох.
— Не надо. Он только коснулся той дряни, — бабушка положила ладонь на лоб. — Поспит и отойдёт. А нет, то вон, Ляля его ещё разок-другой водицею умоет…
— Мне… кажется… не знаю, — дрожь прокатилась по телу. — Мысли такие… гадкие. Самой от них противно.
— Мысли — это только мысли. У всех бывают, — бабушка усмехнулась. — Если встретишь кого, кто говорит, что у него ни разу дурных мыслей не было, то так и знай — врёт. У каждого бывали. И зависть случалась. И гнев. И желания всякие, не самые красивые. Пока мысли мыслями остаются, то и не страшно… пойдём, я тебя чаем напою.
— А меня? — Ляля подхватила воду и вытянула из неё блестящую нить.
— И тебя. Отдыхать надо. А то уж рассвет скоро, вы ж ни в одном глазу… и подруженьку свою успокоишь.
Подругу? Это она… про Эльку? А разве они подруги? Разве Элька захочет дружить с такой, как Ульяна? Или вовсе… пользоваться — это да. Все люди пользуются другими. А вот дружба… дружба придумана, чтобы пользоваться со скидкой на отношения.
Это одно правда. А остальное — люди сочинили.
— Нет. Я лучше отдыхать. Не надо мне пока к людям. А то ещё наговорю чего, — Ульяна покачала головой. — Я просто… и вправду немного посплю. Хорошо? Или тут сидеть надо?
— Я посижу. Или вон Ляля. Игорёк опять же дурью мается, пускай… пойдём. Давай, золотце…
И увела.
И в постель уложила. И принесла, правда, не чая, но молока с мёдом и мягкую маковую баранку. Вкусную донельзя…
Девица выпрыгнула из кустов с криком:
— Козя-козя!
Филин вздрогнул. И отступил в кусты на всякий случай. И подумал, что не стоило так далеко от дома отходить. Но хозяева, поправ все деревенские обычаи, крепко спали. Во дворе было пусто, а бубнёж Фёдора Степановича, недовольного вчерашней шахматной партией, раздражал до крайности.
Поэтому Филин и предложил:
— Прогуляемся?
А Фёдор Степанович, обдумавши предложение, ответил кивком. Стало быть, согласие изъявил. Глядишь, там, за забором, опять станет про травки рассказывать и поганки жрать, потому как слушать про шахматы и жизненную несправедливость Филин уже устал.
Про жизненную несправедливость он и сам бы многое сказать мог, но его вот как-то и не спрашивали.
— Вот, — Профессор при виде девицы воспрял духом. И рот открыл, из которого тотчас вывалился кусок недожёванной травы. — Хоть кто-то понимает, что иногда героям нужна поддержка. И понимание.
— Козя… какой ты хороший.
— И тот, кто увидит истинную суть под маской невзыскательного облика… — Профессор зажмурился, наклоняя голову, чтоб удобнее чесать будет.
— Извини, козя, — сказала девица, вздохнувши. А потом подняла пистолет.
Выстрел бахнул как-то иначе. И застыл Профессор, головой качнувши. Филин успел взметнуться на дыбы, но шею опалило болью. И голова закружилась. И он попытался устоять на ногах, но башку повело вдруг влево, склоняя под тяжестью рогов. Последнее же, что Филин услышал, было возмущённое блеяние Профессора:
— Что за жизнь! Никому нельзя верить… решительно никому нельзя…
Мир качнулся.
Крутанулся.
И выключился.
— Ну, Светка, ты прямо снайпер… — восхищённый голос пробился сквозь тьму. — Прям как в кино! Бах, бах и два козла готовы.
Два?
Стало быть, Профессор тоже не избежал печальной участи… стоп, какой участи?
— Ты меньше говори, — девица вот не казалась довольной. — Тащи давай, а то…
— Тащу.
— И тащи!
Тело было… вялым, пожалуй. Или скорее оно вовсе не ощущалось.
— Фу-у-ух… ну и здоровые… слушай, а это нормально, что козлы такие тяжёлые? — парнишка не заткнулся. А Филин, прислушавшись к себе, понял, что его куда-то тащат, причём за задние ноги. И главное, что ноги эти предварительно связали. Веревки были тонкими и впивались в кожу. И передние конечности, к слову, тоже не оставили без внимания.
Это… их в плен захватили?
Кому и зачем понадобилось захватывать в плен козлов?
— И вообще, надо было их подманить, чтоб к машине поближе… — парнишка явно не отличался силой, потому как то и дело останавливался и выдыхал. И говорил сбивчиво.
— А кто-то мне говорил, что, мол, не рискуй? Как увидишь, так сразу и стреляй?
— Так…
— И вообще! Я свою часть дела выполнила! И нечего мне тут…
