Есть.
— Скоро свидимся, — Витюгин позволил себе обнять ей, осторожно, опасаясь, что если не осторожно, то он проснётся. Сколько уже раз было, что просыпался и лежал, пялясь в потолок, маясь невозможностью вернуться туда, в правильный момент?
Пусть даже те, предыдущие сны, были блёклыми и пустыми по сравнению с нынешним.
— Не говори так.
— Это правда. Я ж никогда тебе не врал.
— Кроме одного раза.
— Я верил, что ты поправишься. Что… знаешь, я ни о чём не жалею. Я хотя бы попытался. А потом… у всего есть цена. И у моей глупости тоже. Хотя это не глупость. Это отчаяние. Но я бы ничего не стал менять, если бы вдруг вернулся. Понимаешь? Да и сейчас… я бы душу продал, чтобы тебя вернуть.
— Ты её и продал.
— Но вернуть тебя не получилось. А так… да. Наверное. Предчувствие такое… скоро меня уберут. Всех тут… этот сон, он ведь неспроста, верно?
Хорошо, что сон. Можно говорить спокойно, не опасаясь, что служба безопасности разговор запишет.
— И значит, эксперименты пошли не так, как им хотелось. И значит, скоро всю эту богадельню свернут. И тех, кто ставит опыты. И тех, на ком… я стал сволочью, Насть.
— Стал.
— И ты меня больше не любишь?
— Дурак ты, Витюгин.
— Дурак… теперь понимаю… дурак. Надо было что-то сделать, наверное… только сперва я думал, что ты вылечишься. Потом… потом всё не мог поверить, что тебя нет. Это ведь нечестно!
— Не кричи, — Настасья прижала палец к его губам.
— Я как-то… завис, что ли. Вроде и понимаешь, а принять никак не получается. И такая тоска, что… я тот год почти и не помню. Даже больше, чем год, если так-то… туман. Мне говорят. Я делаю. А что делаю. Для чего. И где? Какая разница? Тебя ведь нет, а остальные…
Настасья всегда умела слушать. И сейчас гладит по волосам, утешая, хотя с чего бы. Это она умерла. А он вот жив. И плачется, жалуется на жизнь.
— А там… отходить начал. Соображать… и толку? Замазан ведь по самое не балуй… и куда? Как соваться? Они словно почуяли. Меня в город выпускать перестали. Хотя я и не особо стремился. Здесь жильё неплохое. Мне… впрочем, ерунда это всё. Скажи, Насть, что мне делать? А? вот сейчас? Я могу, наверное… диверсию не устрою, всё же умения не те. И знания тоже не те. Но что-то же могу?
— Я в тебя верю…
Ещё бы ему самому в себя поверить.
— Я трус.
— Трус, — согласилась Настасья.
— И сволочь, если в этом всём участвовал. Ничего ведь не пытался сделать…
— А врать ты так и не научился.
— Но…
Она поцеловала его. Нежно, прощаясь.
— Не уходи, — Витюгин поймал её за руки. — Пожалуйста, не бросай меня… пожалуйста.
— Мы встретимся, — Настасья коснулась лица и от её пальцев стало горячо. — Обязательно… я буду ждать. Даже если вечность.
Он открыл глаза, ничуть не удивившись, что даже наяву продолжает ощущать её прикосновение. Бухало в груди сердце. Во рту пересохло. А ещё… ещё не отпускало чувство, что сон — это не совсем сон.
— Витюгин! — дверь распахнулась. — Ты тут?
— Чего… — он с трудом сел. Голова тотчас разорвалась болью, и та была столь сильной, что его скрутило, вывернуло на ковёр. — Что за…
— Живой, — крикнул Пешняков. — Так, давай… опирайся. И пошли, потихоньку…
— Что тут…
— А кто его знает, что тут… мы приехали, а тут… небось, умники опять где-то что-то недокрутили и накрыло…
Умники?
О да, умники… отчёты шли по внутренней сети, которую Витюгин сам и настраивал. И отчёты он поглядывал, и записи там, где поле позволяло камерам худо-бедно работать. И отправлял дальше. И копию зачем-то оставлял. Тогда ещё не понимая, зачем.
Просто вот. По привычке.
Работа…
Работа-работа…
Снаружи приплясывал рыжий Владик, которого взяли полгода тому, якобы в помощь, но скорее всего смену готовили. Владик был молод и голоден, и хотел красивой жизни, которую ему обещали. Вот только пока он не настолько увяз, чтобы допускать его к местным секретам.
Дело времени.
— Охренеть… ну у тебя и видон, — Владик подставил плечо. — У тебя кровь идёт!
— Да? — Витюгин потрогал нос. И вправду кровил. — Ничего. Это… не помню ничего.
— Ха, никто ничего не помнит. Пошли к доктору.
— Да нет. Сейчас перестанет.
— Всех велено. Ты это…
— Погоди, — Витюгин запнулся и едва устоял на ногах. — Сейчас. Продышусь… сидел… смотрел… камеры писали. На третьем участке… пошла… рябь пошла… сбой.
— На третьем? — рядом с Владиком возник Вахряков, ещё более злой, чем обычно. Вообще Витюгин вдруг подумал, что никогда-то не видел Вахрякова не то, чтобы радостным, но даже спокойным. И теперь тот щурился, вглядываясь в глаза, будто пытаясь высмотреть что-то этакое…
— На третьем. Сперва. Потом… внутренние… голова, извините, болит. Я вдруг… я не хотел, а потом уснул. Не знаю, почему… и вот… я…
В голове зашумело и, кажется, Витюгин отключился, если перед глазами вдруг появились начищенные ботинки.
— И этот… — Вахряков наклонился. — Так… тащите его к доктору. Ты, рыжий… записи поднять сумеешь?
— Постараюсь. Если система не легла, то…
— Постарайся. А ты давай, очухивайся… чтоб вас всех… ну, Евгеньевич, падла, только приди в себя, я тебе сам яйца откручу… экспериментатор хренов.
Странно это.
Очень странно.
[1] Таракан сидит в стакане.
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане
И теперь он казни ждет.
Таракан, Николай Олейников
Глава 8
Где речь о мыслях, действиях и подростковой дури
Лошади спотыкались, но не сбавляли темпа
О тяжкой жизни лошадей в литературе
Ульяна посмотрела на Стасика.
И на девушку, которую уложили на соседнюю кровать, в очередной раз произведя перестановку в доме.
— Марго… она… она такая… — Элька заломила руки. — Ей, наверное, в больницу надо.
И Стасик, и Марго выглядели так себе. Но если Стасик казался просто приболевшим, то Марго производила впечатления человека, который вплотную подобрался к черте. Она даже не исхудала, словно истаяла изнутри, сделавшись какою-то полупрозрачной.
— Нельзя ей в больницу, — произнесла бабушка. — Иди-ка, детонька. Тут уж наше дело. Ляль, принеси воды. А ты, Улечка, давай. Не устала?
— Не знаю.
Наверное, устала. Она помнила, как творила магию, которая была очень странной и нелогичной, не поддающейся расчётам, хотя всегда говорили, что главное в магии — это расчёт и точность. А Ульяна просто пожелала… и потом она ещё немного пожелала, чтоб сны не были злыми.
Чтобы в них, раз уж так получается, исполнились заветные желания.
Чтобы…
А пожелав, уснула сама. И проснулась уже в автобусе, причём, её обнимал Мелецкий. И его огненная сила окутывала Ульяну тёплой шалью. Эта сила и не давала замёрзнуть.
Так они и ехали.
А потом приехали и вот теперь в доме оказались.
— Это хорошо, — сказала бабушка и, развернув Мелецкого, велела: — Иди-ка. И Васеньку вон возьми. И братца своего… за Никиткой опять же пригляньте.
— Почему хорошо? — Ульяна подавила зевок.
— Потому что у любой силы край имеется. И его надо чувствовать, чтоб себя не потерять. Ведьмовская тем и опасна, что не ты над ней хозяйка.
— А она надо мной?
— И она не над тобой. Это как река внутри, — бабушка откинула прядку с бледного лица, но девчушка даже не шелохнулась. — Вода сама по себе течёт, но ты можешь взять столько, сколько зачерпнуть сумеешь. И удержать. Зачерпнёшь слишком много, тогда-то и черпак обломится, и сама в эту воду ухнуть можешь. Станешь частью реки.
Какие-то ассоциации нехорошие возникли о том, как люди частью реки становятся.
— Это… жутко.
— Вода, она такая, — Ляля притащила чайник с водой. Поглядела на девицу, на Стаса и вздохнула. — На обоих не хватит… слабая я.
— Скорее уж привыкшая думать, что ты слабая, — фыркнула бабушка. — Давай уже, лей…
И вода потекла.
