Я среагировал молниеносно. Выхватил заряженный револьвер из седельной кобуры и выстрелил в камень на пути этого труса. Брызнули скальные осколки. Выстрел заглушил на мгновение шум весенней Мздимты.
— Бешеный урум! — закричал Софыдж, размахивая руками, чтобы удержать равновесие.
Куда там! Шлепнулся в воду, подняв тучу брызг.
Я спрыгнул с коня на каменистую осыпь под крики узденя Берзега. Провернул барабан револьвера. Софыдж все понял. Покорно зашлепал ко мне, осыпая нас ругательствами и угрозами. Мой спутник-убых что-то грозно ему крикнул, упомянув имя Гассан-бея. Абадзин заткнулся. Выбрался на сухое место.
— Урум! Я заплачу виру!
Я молча приблизился. Вытащил ножик.
— Только не глаз! — завопил Софыдж.
— Сядь!
Я указал ему на камень. Он замотал головой.
— Сядь! Кровь возьму — жизнь оставлю!
Софыдж заплакал. Слезы стекали по его щекам редким водопадом. Он вглядывался в меня, переводя взгляд с револьвера на ножик. Потом на мое лицо и снова на револьвер. Решился, в конце концов, и уселся на камень.
Я быстро взмахнул ножиком и прочертил полосу от края рта к уху предателя. К чести Софыджа, он не завопил, как Лука. Не схватился за щеку. Лишь ненавидяще смотрел на меня, не отрываясь.
— Вынимай газыри и сыпь заряды в воду! — приказал я.
Он подчинился.
— Теперь ружье!
Мне совсем не улыбалось получить выстрел в спину. Ни секунды не сомневался, что он на такое способен. Пистолета на поясе у него не было. За кинжал хвататься у него решимости не хватит! Без ружья — вернее, без патронов — он был мне не страшен. Конечно, пройдет время, и он захочет отомстить. Плевать! Как говорил Торнау, на Кавказе все — фаталисты! А жить все время оглядываясь? Из-за этой мрази? Три раза тьфу на него! Зелим-бей я или погулять вышел⁈
Он вытащил свой мушкет из мехового чехла и очистил зарядную полку. Из седельной сумки достал тряпицу и прижал к щеке, чтобы остановить кровь.
Убых снова что-то грозно крикнул. Я понял, что он приказал Софыджу столкнуть своего коня в воду, чтобы освободить нам дорогу. Абадзин подчинился.
— Захочешь отомстить, всегда пожалуйста! Буду ждать приглашения на бурку! — спокойно сказал я, глядя ему в глаза.
Он что-то пробормотал себе под нос. Жалкий и растерявший весь свой напускной апломб, он был смешон. Я рассмеялся ему в лицо. Стерпел и это. Сдулся великий абрек, хвалившийся перед всем аулом на пути в Карачай своими подвигами!
— Едем! — позвал я убыха.
Он взглянул на меня с уважением. Наверное, был бы у черкесов в заводе такой знак, показал бы мне большой палец. Но он лишь цокнул языком и тронул коня.
Я вскочил на своего и, не оглядываясь, поехал следом. Софыдж стоял по колено в воде. Отвел взгляд, когда я проехал мимо. Уверен, он выдумывал в этот момент сотни казней на мою голову.
Мы отдалились не более чем на сотню метров, как нам навстречу показалась группа всадников. Медовеевцы! Я сразу узнал Маршания и помахал ему рукой. Он ответил, не выдав своего удивления.
За спиной раздался выстрел и вскрик. Я развернулся в седле.
Все также стоя в реке по колено, Софыдж зажимал окровавленное плечо рукой. Приклад его ружья торчал из воды. Из кустов напротив выглядывал какой-то человек в драных лохмотьях. Я узнал его. Еще один старый знакомый! Верная тень капитана Абделя, безъязыкий Бахадур!
Вот так встреча на берегу Мздимты!
Я спрыгнул с очередного «Боливара» и кинулся назад. На ходу бросил алжирцу «Жди!» и занялся Софыджем. Принялся хлестать плеткой, жалея об одном. Слишком легкая. Без свинцовой пули на кончике. Лишь лопаточка, которой нормально не приголубишь.
Сбил ему папаху с головы, что считалось страшным оскорблением для горцев.[3] Охаживал его по плечам, вбивая в реку. Софыдж от каждого удара крякал. Одной рукой зажимал рану на плече, из которой торчал гвоздь. Другой — заслонял лицо от ударов плеткой.
— Маршаний! Все не так! — крикнул я подбегавшим горцам.
Они, протиснувшись между нашими лошадьми, уже спешили к месту схватки. Их намерения были не понятны. Посему, отвлекшись от экзекуции, я снова закричал:
— Я в своем праве! Немой меня спас!
Выхватил из воды ружье, из которого в меня стрелял Софыдж (ни секунды в этом не сомневался) и кинул под ноги алжирцу. И продолжил хлестать абадзина.
— Уберите от меня бешеного! — заорал Софыдж.
— Урум! Остановись! — попытался меня урезонить Маршаний и указал на Бахадура. — Осторожнее! У него могут быть гвозди!
Алжирец, выпрямившись из кустов во весь рост, сунул руку за пазуху.
— Не стрелять! — заорал я что есть мочи.
Горцы засмеялись, подбегая все ближе.
— Нас не напугать ржавой железякой! — молвил Маршаний и ткнул пальцем в алжирца. — Сдавайся, безъязыкий! Оденем на тебя оковы, и все будет кончено! Не надоело бегать?
Бахадур присел в своих кустах, скрывшись из глаз.
Я вышел из воды. Плеткой, как гаишным жезлом, перекрыл тропу, не давая никому приблизиться к алжирцу.
— Маршаний! Нам нужно поговорить!
[1] Владетельный абхазский князь Михаил Шервашидзе (Чачба) принял сторону русских. С октября 1837 г. генерал-майор, в 1845 — генерал-лейтенант. С 1849 г. — генерал-адъютант. Многие абхазские общины его за это презирали, особенно, цебельдинцы. Пережил не одно покушение. Во время Крымской войны повел себя подозрительно. Вышел из доверия царя и наместника края. В 1866 г. был сослан в Воронеж, где и скончался в том же году.
[2] Кавказская война официально завершилась парадом на Красной Поляне в 1864 г. Медовеевцы в своей неприступной горной крепости оказались последними, до кого дотянулась карающая рука русских на Кавказе.
[3] Папаха была у кавказцев и кошельком, и барсеткой для документов, и предметом гордости.
Глава 13
Безъязыкий
Горцы сгрудились вокруг алжирца, насколько позволяла тропа. С интересом ждали развязки, обмениваясь репликами. Маршаний не спешил выносить свое решение.
Я коротко поведал суть своей претензии к Софыджу. Кивнул на убыха.
— Он может подтвердить.
— Софыдж был у меня в гостях. Пока он на моей земле, я за него отвечаю! — неохотно выдавил из себя Маршаний.
— Он в воде стоит! — усмехнулся я.
— Ловок ты, урум, как я погляжу! Но ты прав. Еще никому не удавалось взять в собственность реку. Слышал, абадзин? Что скажешь?
Софыдж, разбрасывая кровавые капли, со стоном выдернул из плеча гвоздь. Не стал отвечать медовеевцу. Его сейчас больше заботило собственное здоровье.
— Что? Нечего сказать? Тогда проваливай и больше здесь не появляйся! — подвел итог Маршаний. — А с тобой мне что делать, заговоренный?
— Принять и выслушать! Я отныне прозываюсь Зелим-беем.
— Выходит, ты уже не безымянный урум. В какое-нибудь общество приняли?
Я помотал отрицательно головой.
— Ну, то не беда! Можешь к хакучам присоединиться.
— Кто такие?
— Тебе понравятся. Такие же, как ты — сорвиголовы и разбойники[1]. Их гнездо в Псезуапе. На всех плюют со своих круч. И принимают к себе людей любого племени.
— Поживем-увидим! Спешки нет.
— И то верно. Будь моим гостем! Эй, раб! Ты долго еще в кустах будешь штаны просиживать?
— Его зовут Бахадур. Он алжирец.
— Откуда его знаешь? — удивился Маршаний.
— Плыли на одном корабле.
— Ха! Точно! Как я мог забыть! Богатую тогда мы добычу взяли. Одних женщин на продажу десяток душ. Пушки Берзегу отдали. Лошадьми и тканями рассчитался с нами Гассан-бей.
— Не продашь мне раба?
— На кой черт он тебе сдался? Толку от него никакого нет. Бродит по аулу, железки подбирает. Потом ими швыряется. Ремесел не знает. Говорить не может. И в побег собрался, как видишь.
— Продай! — твердо подтвердил я свое желание.
— Не на тропе же о делах говорить. Поехали ко мне домой.
… Стол у владетеля Ачипсоу оказался скромным. Прав был Гассан-бей, когда говорил про бедность медовеевцев. Но она не повлияла на позицию Маршания относительно судьбы Бахадура. Продавать его за золото горец отказался.
