Мобилу мы загнали первому же прохожему, а деньги поделили поровну. Теперь надо было сбыть цацки. Вопрос, кто же пойдет к скупщику, даже не стоял. Я был самым высоким в компании, а если надвинуть кепку на глаза, мог бы сойти за совершеннолетнего. И к тому же я — главарь банды.
В ломбард я вошел вразвалочку, высоко задрав подбородок. Дремавший в углу охранник не обратил на меня никакого внимания. Я положил в передаточный лоток перстень и цепочку и спросил, стараясь говорить низким, взрослым голосом:
— Сколько?
Местный скупщик — усатый старик с впалыми щеками и волосатой родинкой на носу даже не глянул на меня. Сквозь грязное пуленепробиваемое стекло было видно, как он кладет цацки на весы и задумчиво разглаживает усы.
Я уже потирал руки в предвкушении куша, как в ломбард вошли два фараона...
«Ничего страшного не произошло. Веди себя спокойно, и все обойдется», — шептал мой разум, но нервы не выдержали, я сорвался и опрометью бросился к выходу.
Тут-то они меня и повязали.
В участке меня заперли в кутузку и сказали, чтобы я привыкал, ведь отныне тюрьма станет мне домом. Взаперти вместе со мной сидели проститутка и какой-то алкаш. Алкаш всю дорогу спал и вонял, как мешок с дерьмом. А проститутка оказалась доброй тетенькой. Она пожалела меня, угостила жвачкой, и когда узнала, что мне всего двенадцать лет, сказала, чтобы я не беспокоился, ведь таких малолеток в тюрьму не сажают. Говорила она убедительно, но я все равно чуть не описался со страха. А на допросе вдруг осмелел и стал требовать адвоката, чем очень развеселил фараонов. Один из них влепил мне хорошую затрещину, после которой я таки раскололся. Ну как, раскололся... Сказал, что нашел цацки на улице и не придумал ничего лучше, как сдать их в ломбард. А для убедительности в конце пустил слезу и принялся причитать: мол, дяденьки отпустите меня, больше так не буду, мне домой надо, а то батя заругает.
Через час в участок явился и сам батя. Он прикатился на своей старенькой инвалидной коляске, о чем-то потрепался с фараонами, и скоро меня выпустили на поруки. Думаю, что фараоны попросту прикарманили ворованные цацки и, возможно, слупили с бати пару сотен кредов, не став заводить дело.
Всю дорогу до дома мы с батей молчали. А потом у нас состоялся серьезный разговор, который крайне быстро перешел в фазу порки. Несмотря на свою инвалидность, батя лупцевал меня ремнем так, что кожа трещала по швам.
Кутузка в Поселухе производила гнетущее впечатление. Снаружи это была кособокая халупа с покосившейся крышей. А изнутри — полутемное, продуваемое всеми ветрами помещение с парашей у стены и крыланами по углам. На всю кутузку было одно единственное решетчатое окошко. А от дверей по всей стене тянулись длинные двухэтажные нары. Внизу уже лежал один заключенный.
Как только дверь за нами захлопнулась, наш сосед поднялся с нар и лениво брякнул:
— Хавчик есть?
— Нету, — ответил я, потирая запястья, освобожденные от веревок.
Заключенный тут же потерял к нам всякий интерес и снова улегся на нары.
Поначалу мы просто бродили по кутузке, рассматривали многочисленные граффити на стенах и обменивались нечленораздельными звуками и междометиями, выражавшими негодование и досаду.
Большая часть настенных рисунков и надписей носили непристойный характер. Одних только голых баб в пикантных позах я насчитал здесь с полста. Еще тут были ряды перечеркнутых палочек, означающих количество дней, проведенных в заточении, виселицы, кресты и призывы мочить фараонов, которые выглядели здесь совершенно неуместно.
Ко всему прочему, мы были голодны, простужены и мучились от жажды. Медикаменты, воду и жратву у нас отобрали, и оставалось только надеяться на милость надзирателей. Ведь в любом цивилизованном обществе даже самому закоренелому преступнику положена шлемка какого-нибудь супа и кружка воды. Вот только где мы и где цивилизованное общество?
Мне пришлось хуже всех, ведь я лишился не только своих ботинок, но и верхней одежды. Мою куртку теперь носила Помилка, а я довольствовался тоненьким свитерком и накинутым сверху куском брезента. В нем я проделал дыру, подвязался какой-то бечевкой и носил, как пончо. Правда, тепла от него было как от козла молока.
Первое внятное слово сказал отец Никон.
— Крест сняли, суки, — пожаловался он, и шепотом прибавил. — Прости их, Господи.
— Отче, а нет ли у вас в запасе такой чудодейственной молитвы, чтобы помогла нам выбраться из этого лабиринта страдания? — поинтересовался я.
— Сын мой, я священник, а не волшебник.
— Очень жаль.
— Мальчики, а нас спасут? — спросила Мира.
— Обязательно спасут, — моментально соврал я.
Послышался звук отодвигающегося засова. Потом скрипнула дверь. На пороге вырос смурной пыж с двумя ведрами в руках. Оба ведра он поставил на пол и, не говоря ни слова, удалился, захлопнув за собой дверь.
«В одном — баланда, в другом — вода», — догадался я.
После этого визита лежавший на нарах пыж, заметно оживился.
— О, хавчик принесли! — радостно воскликнул он, блохой соскочил с нар и метнулся к ведру.
Откуда-то в его руках появилась пожеванная алюминиевая шлемка. Заключенный приподнял ведро и плеснул в шлемку какой-то жидкой дряни. По кутузке тут же расползся ни с чем не сравнимый запах баланды. Пыж уселся на нары и начал неторопливо хлебать через край посуды.
— Эй, тара еще есть? — окликнул нашего соседа Циклоп.
— Под нарами пошукай, — отозвался тот и предупредил. — А воду лучше не пейте. Она дождевая. От этой водички жбан шумит, как с бодуна, и тошнит.
Следуя указаниям пыжа, Циклоп пошарил своей длинной коричневой рукой под лежанкой и торжественно извлек оттуда целую стопку алюминиевой посуды.
— Налетай! — крикнул он, а сам пошел снимать пробу с кушанья.
— Вкусно? — спросил я, наблюдая за тем, как Циклоп одним махом влил в себя целую шлемку баланды.
— Сойдет, — ответил он.
Баланда и впрямь оказалась вполне съедобной, теплой и сытной. По вкусу она напоминала овощную похлебку, которой нас кормили в интернате.
Все мы ели с большим аппетитом и знай себе нахваливали здешнюю стряпню. Помилка тоже не отказалась от угощения. «Угощения», хм-м... Ну я и сказанул!
Больше всех на еду налегал наш сокамерник, который представился Яковом. Он с жадностью проглотил свою порцию баланды, облизал шлемку и, дождавшись, когда мы закончим с трапезой, вежливо попросил доесть остатки. Никто не стал возражать.
Стрескав все до последней крошки, Яков выразил благодарность повару отрыжкой и стал активно включаться в общественную жизнь. Он оказался до ужаса болтливым, этот Яков.
Выглядел он жутковато и напоминал смерть, какой ее рисуют на картах Таро: оживший скелет. Только без косы. Яков выглядел не просто худым, а до крайности истощенным. Тонкая желтоватая кожа так плотно обтягивала его лысый череп, что можно было изучать анатомию. А длинный черный дождевик, застегнутый на все пуговицы, и привычка говорить о себе в третьем лице удачно дополняли зловещий образ.
Узнав, что мы водовозы, он ни капли не удивился. Он вообще ничему не удивлялся, не спрашивал про Помилку, не косился на Циклопа. Кажется, Якова интересовали только две вещи: пожрать и потрепаться.
Он не лез к нам с расспросами, а вот о себе рассказывал охотно.
— Яков Харвуд, маньяк, — спокойно представился он. — В Поселухе, у кого ни спроси, каждый или невиновен, или оклеветан. А Яков — виновен. В день своего тридцатилетия он стал слышать в голове голоса, которые заставляли его совершать кровавые преступления. Яков заманивал к себе в дом молоденьких девиц, после чего жестоко убивал их и расчленял тела кухонным топориком.
Заметил легкое волнение в наших рядах, он всплеснул руками и поспешил уточнить:
— Ой, да вы не пугайтесь! Яков не опасен. У нас в Поселухе бабка есть одна, заговорами лечит. Она напоила его каким-то отваром, пошептала молитву, и следующим днем все как отрезало — голоса ушли.
