– Матушка, я правда не хочу уезжать… – пробормотала она уже едва слышно.
На некоторое время, признаюсь, я оцепенела от изумления – и не нашла ничего лучше, как обернуться к стоявшему у основания лестницы мистеру Чемберсу и прошипеть:
– Почему вы стоите как истукан?
Он, казалось, смутился, и ответил, немного запинаясь:
– Но, миледи, это же дело семейное, как можно встревать…
От злости кровь у меня прилила к лицу. О, да! Пускай муж колотит жену, пусть жена таскает за волосы детей и все вместе они сживают со свету дряхлую прабабку ради наследства – никто и не подумает вмешаться, ибо это дело семьи. Пока кто-нибудь не умрёт, разумеется. Уж тогда-то газеты поднимут вой, потеряет покой Управление спокойствия, а возмущённая общественность испустит слитный вздох порицания, и преступившие закон непременно будут наказаны. Но пока вас не убили – или, скажем, если убили недостаточно жестоко – на помощь и не надейтесь.
Ибо, как всем доподлинно известно, влезать в семейные дрязги – ужасно, ужасно некрасиво.
– Что здесь происходит? – громко спросил Клэр, и голос его, и так не слишком приятный, сорвался в конце на какой-то пронзительный взвизг. – Что вы себе позволяете в чужом доме?
Может, госпожа де Нарвенья и не поняла, что именно ей говорят, но ответила оглушительной тирадой. Тут же испуганно залопотал её супруг, свободной рукой неловко пытаясь закрыть опустевший саквояж; пронзительно взвыл клаксон на площади, и Томмазо, стоя на пороге, взволнованно затараторил, запричитала Нунциата, прижав ладони к щекам, выругался непристойно Клэр, зашевелились мальчишки, наблюдавшие за всем этим безобразием с верхней площадки, а Паола дрожащим голосом принялась повторять: «Не хочу уезжать, матушка, выслушайте, не надо, не желаю возвращаться, что мне там делать…»
И в тот самый момент, когда голова моя готова была уже лопнуть от невообразимого шума, сеньора Ортезе, распахнув белесоватые глаза, необыкновенно чистым контральто пропела на весь холл:
– Силентио!
И, что самое удивительное, действительно все замолчали.
– Силентио, – повторила сеньора Ортезе уже тише, но столь же внушительно. И – продолжила на прекрасном аксонском: – Паола, милая, за минувшие дни я так много услышала о том, чего ты не хочешь. И ни слова о том, что ты хочешь. И, пока я не услышу, я буду считать, что своих желаний у тебя нет, а потому справедливо заменить их чужими. Итак?
Клотильда начала было что-то бормотать, но хватило одного подслеповатого и вроде бы незлого взгляда, чтоб она утихла. Паола наконец отдёрнула руку и, скрестив запястья на груди, застыла – а затем ответила еле слышно, однако твёрдо:
– Я хочу оставаться рядом с людьми, которых люблю. – И добавила ещё тише: – И это не вы, матушка, и не вы, отец. Простите. Я пыталась, но… Простите.
Сеньора Ортезе, как ни странно, удовлетворённо кивнула:
– Ну что ж, ты слышала, Кло. И не делай вид, что не поняла. Наша маленькая Паолучча остаётся. Сеньорита Валтер, благодарю за гостеприимство.
Она добавила что-то по-романски, обращаясь к прислуге; Нунца тут же засеменила к побледневшей Клотильде де Нарвенья и увела её под локоток; Томмазо вместе с отцом семейства споро вытащили наружу багаж. В дверях сеньора Ортезе задержалась и добавила на прощанье, обернувшись к Паоле:
– А покров я тебе всё же оставила, там, в голубой комнате. Примерь, милая. Белое тебе к лицу, что б ты ни думала, и каждой девушке надо хотя бы раз в белом покрасоваться.
И вышла.
В холле стало оглушительно пусто. Мне хотелось броситься Паоле, немедленно обнять её, успокоить, спрятать подальше от любопытных глаз и поговорить по душам, но я не двигалась с места, парализованная внезапной догадкой, даже двумя.
Во-первых, семейство де Нарвенья, очевидно, знало аксонский язык; вполне логично, ибо где бы ещё юная Паола перед побегом из дома выучила его? Так что все едкие замечания Клэра, несомненно, находили адресата.
Во-вторых, настоящей главой семьи была не шумная Клотильда, а тихая сеньора Ортезе.
В-третьих, она прекрасно знала, что Паола никогда не выходила замуж и не становилась вдовой, а значит все ухищрения Особой службы обеспечить приличную предысторию ничего не стоили под полуслепым взглядом одной пожилой особы.
«Вот дядя Рэйвен расстроится, когда узнает, – пронеслось в голове. – Или наоборот, посмеётся?»
– Безумные романцы, – тяжко вздохнул Клэр, опираясь на перила. – Кажется, у меня теперь мигрень и множество лишних забот, и я даже не знаю, что страшней. Мало было хандры у Джула… Итак, приступим. Мисс Смолл, извольте собрать вещи миссис Мариани и саквояж – и вернуть в её комнату. Мистер Чемберс, ступайте с глаз моих долой, пока я не передумал и не устроил вам выволочку. Мальчики – брысь отсюда в библиотеку, чтоб к вечеру все наизусть умели читать «Слово о любопытстве» Мартины Благочестивой. Да, юный баронет, вас это тоже касается, прикрываться ковром бессмысленно. Любезная племянница… – он запнулся. – Рекомендую красное сухое, позапрошлого года, очень способствует успокоению. Миссис Мариани…
Она отчётливо вздрогнула.
– …сочувствую вам. В утешение могу сказать только, что семью не выбирают, и лично мне никто не причинил столько зла, как родной отец. А теперь – всего наилучшего. Джул! – капризно прикрикнул он, поднимаясь по лестнице. – Джул, если ты немедленно не найдёшь мне что-нибудь от головной боли, клянусь, у тебя станет одним хозяином меньше.
Указания его были исполнены даже раньше, чем он поднялся на нужный этаж – впрочем, в способности Клэра управлять людьми я никогда не сомневалась. А вот его умение сочувствовать, признаюсь, поразило меня до глубины души.
Воистину – человек полон сюрпризов.
Позже, когда мы с Паолой немного пришли в себя – поспособствовал этому плотный завтрак и крепкий кофе, а никак не вино, разумеется – она объяснила, что произошло внизу и почему семейство де Нарвенья столь внезапно засобиралось восвояси.
– Я сама виновата, – призналась она. – После того как мы вернулись в особняк, я первую ночь почти не спала. Как проклятая, вспоминала и вспоминала – и амфитеатр, и фургон этот, и то, что потом… – она запнулась, вздрогнув. Меня тоже передёрнуло, стоило подумать об оторванной голове Тисдейла. – А матушка была такой заботливой, расспрашивала меня, сочувствовала. Признаюсь, я рассказала больше нужного, и на неё некоторые фрагменты истории произвели излишнее сильное впечатление.
Я пригубила кофе; он так густо пах лавандой, что походил, скорее, на успокоительную микстуру.
– Излишне сильное? Никогда не слышала, чтобы так деликатно кто-то описывал истерический припадок.
Паола слабо улыбнулась.
– У матушки всегда был буйный нрав. Но, верите или нет, она действительно желает мне добра.
– Однако представления о добре у всех разные, – возразила я. – Что хорошо одному, для другого – крах всей жизни.
– Не стану спорить, – вздохнула Паола. – К тому же мы с матерью действительно разошлись в представлениях о том, что для меня правильно. Она считала, что я должна немедленно уезжать из дома, где моя жизнь подвергается опасности. И что в Романии мою судьбу вполне можно устроить, потому что даже на сомнительную вдову найдётся жених, особенно если она богата. А мы теперь богаты – два года назад умерли от тифа сразу двое взрослых сыновей у тётки де Нарвенья, она ушла в монастырь и завещала состояние и титул своей сводной сестре.
– То есть вашей матери, – кивнула я понятливо. – Ушла в монастырь, надо же…
– О, она об этом мечтала с юности, – совершенно серьёзно ответила Паола. – Иногда мне кажется, что дорогая семья пыталась упечь меня туда не для того, чтоб обелить честь, а для того, чтоб сделать приятное тётке… Так или иначе, матушка некоторое время привыкала к богатству и не знала, что делать с ним, а тут весьма удачно попалось под руку моё письмо.
– И она отправилась творить добро – как понимала его, – задумчиво откликнулась я. – Знаете, Паола, быть может, это эгоистично с моей стороны, но я рада, что вы остались с нами. И не только потому, что лишь вы можете справиться с мальчиками и не позволить им превратить мой дом в сущий бедлам.
