Земля разверзлась под ногами. Там, где упала тряпка, она трескалась и чернела. И с грохотом рухнула за спиной сосна, разом прорастая чёрной плесенью.
Земеля хотел сказать, что не виноват, что…
Корни опутали щиколотки.
Дёрнули, втягивая в раззявленную мягкую трясину, и тонкие, куда более прочные, нежели сталь, путы стянули и руки, и ноги, опутали грудь, сдавливая до треска в рёбрах. Дышать стало почти невозможно.
И Земеля хотел сказать, что не виноват.
Знать не знал.
Ведать не…
— Погоди, батюшка, — раздался тихий голос. — Кровь я заберу, чай, в хозяйстве пригодится. А что до этого, то по преступлению и наказание. Отдай его мне.
— В мужья? — гнев опалил, заставляя съёжиться.
— Да какой из него муж… в слугах пусть походит, немым да белоглазым, ни волком, ни соколом, но гусем-лебедем… — и это прозвучало почти песней.
Земеля не хочет ни волком, ни соколом, ни тем паче гусем-лебедем. Но вместо возражений из горла вырвался хрип и клёкот, а после и вой тоскливый. И тело затряслось, вытянулось в стороны, поддаваясь корням, теряя прежнюю форму. И было больно.
— Одно крыло железное, другое — медное… — доносилось издали мягким речитативом. — Клюв костяной, глаз пустой. Высоко сидит, далеко глядит, самую суть видит, имя позабывши, себя погубивши, память отдавши…
Позвоночник вывернуло, и самого Земелю прямо наизнанку. А потом обратно.
— Будешь слеп, будешь нем, будешь воле моей покорен. Служить тебе сто лет да ещё тридцать, да три года, пока не выслужишь…
Да нет в уголовном таких наказаний! У нас нет… двадцатка — максимум. Но девка явно уголовный кодекс не читала. Сто лет и…
Удар посоха сотряс землю, и та раскрыла мягкую пасть свою, выплёвывая Земелю или то, во что он превратился. Он чуял, как вдруг потянулась куда-то ввысь его шея, делаясь несуразно длинной, и тяжёлая голова было перевесила, но тут же, повинуясь воле колдовской, тоже переменилась. Нос стал выпячиваться, срастаясь с верхней губою. А нижняя словно одеревенела. Тело же потекло к земле, только руки раскинулись, обрастая перьями.
Это… это что…
— Встань, — он услышал голос, не повиноваться которому было невозможно. — Посмотри на меня.
И снова, он боялся и в то же время не смел ослушаться.
— Кто тебе дал эту дрянь?
Клюв раскрылся, ответ выплёвывая. И выходит, что гуси эти, которые лебеди, сами говорить способные.
— А он из чьих будет-то? Батюшка, вы о таких слыхали? Что-то не припомню я этаких бояр.
— Людишки, — донёсся гулкий и какой-то усталый голос. — Один день одни, другой — другие… небось, тоже какой-то скороспелок, шапкою высокой обзавёлся, а уму-розуму не набрал.
Земеля вытянул шею, разглядывая себя. Бок вроде серый, да с каким-то отливом, как на стали бывает. А другой — то ли рыжий, то ли с прозеленью даже.
И он…
Он всерьёз стал… гусем? Лебедем? а назад как?
— Иди, — махнула Ялинка, посохом указывая. — Хотя… нет, погоди.
Тонкая её рученька ухватила за шею и дёрнула, заставив задрать голову.
— А птицею ты мне больше по вкусу. Вот тебе первая служба будет, — губы её, ярко-алые на бледном лице, растянулись. На поверх клюва, опутывая, легла нить с крупными бусинами. — Лети, дружок, к старому хозяину да и отнеси вот подарочек. А то не хорошо получается. К нам с этаким-то почтением. Ответить на любезность надо. Верно, батюшка?
— Опять твои шутки?
— Какие шутки… так, мелочишко.
— Он не подпустит. Близко, — говорить в гусином обличье можно, но неудобно, особенно, когда клюв бусы опутывают.
— А близко и не надо. В терем его войди. Или там где дружина пирует. Передай, что Ялинка Врановна кланяться велела и отдариться за любезность, а там кинь бусы оземь. И возвращайся…
Сказала и шею отпустила.
Земеля попятился, что было нелегко. Новое тело ощущалось чужим и в то же время перечить он не посмел. Отступил. Выдохнул — звук получился на диво странным, трубным, словно из горна — да и крылья расправил. Оттолкнулись они от земли. Засвистел ветер, закружил сухие листочки и поднял Земелю по-над землёй, по-над чащобою. Вниз она ушла, елово-чёрная, расшитая узорами недоспелой брусники. И заныло сердце, пропуская через себя чародейскую нить, что привязала теперь Земелю к терему тайному. Длинна нить, тонка, да крепка — не разорвать, не разрезать.
А потом и вовсе увидел Земеля странное, будто бы мир на две части разделило.
Одна светлая.
Другая тёмная, дымами да туманами укрытая. И вьётся на границе огненная река, разделяя берега, а через неё, почерневший от гари, мост лежит, каменный.
От увиденного тело будто судорогой свело. И подломились крылья. И упал бы Земеля прямо в пламень, да только слева и справа вынырнули тени. Подхватили. Подпёрли медные крылья колдовских лебедей.
— Га-га… — загрохотал голос.
И отозвались на него прочие.
Братья?
Это… это как? У Земели только сестра была, да и та теперь одна осталась. Нет, деньги у неё есть, знает, как добраться, но…
Земля крутанулась и лес вдруг закончился, уступая городу. Куда лететь? Дружина… в особняк Земелю не пустят… точно не пустят… хотя он ведь не человек. Это человеку бы не пробраться, а лебедю… лебедей любят.
Лебеди красивые.
И если так… это ведь из-за Хозяина он попал. Вручил… подарок… что за дрянь, Земеля так и не понял. Не потому, что глупый, просто слишком уж тут всё иное. Будто игра по правилам, которые не известны. Хотя так оно и есть. И игра, и правила.
И прочее…
Но главное, что сам-то Хозяин знал, чем его подарочек обернётся. Или догадывался. Только Земелю не пожалел. Поставил, чтоб его, эксперимент. Но теперь и Земеля его не пожалеет.
Сверху всё было иным, потому он сперва заложил круг над городом, пытаясь разобраться, куда же лететь. Затем второй и третий. Нет, усадьбу Земеля нашёл и увидел, и даже почти решил спуститься, но вовремя вспомнил, что в ней Хозяин бывает редко. Что вовсе она пуста, разве что слуги за порядком приглядывают. А это не то, чего желала хозяйка.
Совсем.
Другое дело — «Вектра». И мысль показалась до того правильной, что Земеля не удержался, загоготал уже от радости, и голос его потонул в иных, но это вновь же не вызвало раздражения.
Гуси-лебеди вытянулись клином, позволяя Земеле вести. И он привёл.
Под «Вектру» Хозяин возвёл отдельное здание, пусть не в самом центре, но близко. И оно, сияющее стеклом и сталью, возвышалось над прочими. Лебединая стая заложила новый круг, держась уже близко. Земеля даже увидел собственную тень в глянцевых стёклах. Увидел и людей, что останавливались, указывая куда-то вверх… лебедей не видели, что ли?
Он опустился на землю и, едва коснувшись её, стал человеком.
И снова не удивился. Нащупал бусы. Снял с шеи, накрутив на руки и неспешной, расслабленной походкой, двинулся вверх по ступеням. Кивнул охраннику. Прошёл через рамку, которая должна была бы заорать дурным голосом, но видать бусы, если и являлись артефактом, то необычным. Вот рамка и промолчала. Широко и радостно улыбнулась девица, поставленная за порядком следить.
— Добрый день. Вы к кому?
— К Петру Игнатьевичу. Он на месте? — Земеля тоже изобразил улыбку. И сердце дёрнулась в надежде, что девица ответит, что да и на месте он, и готов принять вот прямо сейчас.
— Боюсь, что Пётр Игнатьевич отбыл. Когда вернётся — не известно. Он принимает по записи и…
— Ничего страшного, — Земеля почувствовал, как губы растягиваются ещё шире, и вновь же это было неудобно, как будто собственное, человеческое тело стало вдруг чужим. Будто костюм, который он вынужден был носить.
И костюм тесный.
Лебедем быть всяко легче.
Он развернулся и решительно направился к лифтам.
— Вы куда… нужно зарегистрироваться! — девица вскочила. — Извините, но…
Сигнал наверняка подала.
И хорошо.
Земеля не надеялся, что его пустят дальше. Где-то в стороне протяжно заныла сигнализация. И перед дверями лифта возникла мерцающая плёнка щита. Такие же перегородили коридоры.
