— Своего отца? — уточнил я.
— Ты знаешь… — она задержала взгляд. — Ты знаешь, что он мой отец?
— Я видел свидетельство о рождении. Старую книжицу. У тебя там другая фамилия и отчество. Хотя всю жизнь я знал тебя под именем Соколовой.
Вера закрыла глаза, провела рукой по лбу, будто хотела стереть воспоминания.
— Этот чёртов документ… Надо было давно его выбросить… Я хранила его, чтобы сжечь. Натура Сафрона… Да… Он мой отец, как ни ужасно. Но он меня не воспитывал. Мать забеременела от него, дали мне его фамилию, а потом сменили на фамилию отчима, когда я была ещё ребёнком. Свидетельство затерялось, свалилось за холодильник, а когда я нашла его уже взрослой, то даже не знала, кто он. Пока не начала копать…
Она замолчала.
— А как ты попала в КГБ, если твой отец по крови — урка? — спросил я.
Вера снова вздохнула.
— Помогли связи отчима… Он что-то сделал в архиве. Может, уничтожил документы… Я не вникала. Главное, что никто не знал, что моя настоящая фамилия — Грицук.
— То есть… Ты не спасала Сафрона из больницы? — я сузил глаза.
— Конечно, нет! Я вывела его на казнь. Забрала его, чтобы убить.
— А что за свёрток у тебя был в руке? — спросил я.
— Там был пистолет. Иначе бы Сафрон меня не послушался.
— Понятно… — я кивнул. — Поэтому ты вывела его через чёрный ход, а не через крыльцо больницы. Так и думал.
— Да, — она напряглась, я ее погладил по плечу. — Но папаша оказался хитёр. Притворился немощным, хромым, слабым. Я потеряла бдительность, и в один момент он завладел инициативой. И вот теперь я здесь… Он не убил меня, потому что знал, что я его дочь. Он держал меня взаперти. Но сколько бы тут просидела? Не знаю, на что рассчитывал… Что когда-нибудь я его пойму? Буду такой же, как он? Или прощу и передумаю убивать? Не знаю. Он животное, но что-то удержало его, чтобы лишить жизни родную дочь. Это меня и спасло… Он точно мёртв, Саша?
Я лишь кивнул, смотрел ей в глаза. В тихом гневе Вера была прекрасна.
— А ты не такая, как он? — спросил я.
Вера опустила взгляд.
— Саша… Я не знаю… Иногда мне кажется, что его гены во мне дают свои плоды. Знаешь, много раз представляла нас с тобой вместе. Квартирка с балконом и геранью на подоконниках, обои в сизый василёк, детишки и цветной телевизор. Но… Но меня тяготит кое-что. Как бы это сказать? Я чувствую потребность в… Не знаю, не знаю, как сказать… Я отмахивалась и не осознавала, но теперь поняла, откуда у меня эта тяга… Поэтому мы не можем быть вместе. Семья… это не для меня. И это мое отцовское проклятье. И если мне суждено убивать — пусть это будут убийцы, маньяки, подонки. Этот путь мне ближе, я могу себя не сдерживать, не нарушая закон. Прости, если… если разочаровался во мне.
Вера поникла. Я молчал.
— Но я хочу, чтобы ты знал, Саша… — её пальцы коснулись моей щеки, она сглотнула и сильнее прижалась. — Я… я тебя люблю.
Я закрыл глаза. На секунду. На одно дыхание. Меня пробрало до мурашек. Не смотря на все то, что Вера сейчас сказала, в этот момент она казалась самым близким и родным человеком. Я чувствовал, что она нужна мне, меня к ней неодолимо тянет, хоть долгое время я и пытался уверить себя в обратном… Но… она права… Вместе мы быть не можем…
Я обнимал Веру, и готов так был стоять долго, будто она давала мне милы, слабость улетучилась. Но, чем дольше я так стоял, тем тяжелее было оторваться от нее. Я попытался стряхнуть наваждение.
— Вера… Ты специально навела Сафрона на убийство начальника ДОСААФ?
— Чижиков Трудомир Платонович, — проговорила она имя жертвы. — Я помню, как ты о нем отзывался. Бесполезный и никчемный человечишка. Это небольшая потеря. Ты даже не знаешь, насколько Сафрон был одержим идеей тебе отомстить. Ему было мало просто убить тебя, он сначала хотел ликвидировать твоё окружение… Он даже ради этого остался в городе после смерти Святоши. Я очень боялась за тебя и подкинула ему мысль насчет этого Чижикова. Рассказала, что якобы клуб служебного собаководства в ДОСААФ — это твое детище, и директор — твой основной помощник в этом начинании. Я дала ему мысль…
— Умно, — подбодрил я Веру, она взглядом искала поддержки. — А записка? Ее мы нашли на статуе на пляже. Сафрон написал ту корявую угрозу. На листке из твоей записной книжки, я узнал его. Ты специально дала ему листок из своей записной книжки?
— Да… я знала, что ты поймешь, и будешь знать, что я жива. Будешь искать меня.
Смотрел на неё, пытаясь понять, что чувствую. Облегчение? Сомнение? Нет… Я верю. Теперь все встало на свои места.
И тогда она тихо повторила:
— Я знала, что ты меня найдёшь. И вот, нашел.
Сверху послышался лай. Это Мухтар звал кого-то на помощь.
— Эй, сюда! — я задрал голову и крикнул. — В проеме показалась юркая фигура Тулуша.
Ну, вот и все… Когда опасность миновала, наверное, мой мозг дал команду телу беречь, не расходовать больше остатки энергии, и силы окончательно меня покинули. Я осел на пол, теряя сознание.
— Саша! — вскрикнула Вера. — Скорее, помогите ему!
* * *
Советская больница — всё здесь пропитано запахом йода, хлорки и стерильных бинтов. Высокие потолки, облупленная краска на стенах, стройный ряд металлических коек с жёсткими матрасами. Но кровати пустые — один я здесь из пациентов во всей палате.
Перебинтованные руки, тугая повязка на груди. На тумбочке — яблоки, конфеты и прочая больнично-приносная снедь, ее сладковатый запах хоть немного перебивает медицинский дух. Возле кровати сидит Алёна. Она держит мою руку в своих ладонях, что-то говорит, воркует, едва заметно улыбаясь, словно боится потревожить моё сознание. Её пальцы мягко касаются моей кожи, а голос звучит будто далёкий колокольчик — тёплый, родной.
В дверь постучали.
— Войдите, — распорядилась Алена.
На пороге появился он — старый, сухопарый, в белой застиранной накидке посетитель. Это был лесник.
Он шагнул внутрь, остановился, вглядываясь в меня. Глаза у него покрасневшие, измождённые, но в них — благодарность.
— Ну, здравствуй, начальник… — голос хриплый, будто в горле пересохло. — Славное дело ты сделал.
Он подошёл ближе, вытащил из холщовой сумки что-то и осторожно, с почти священным трепетом, выставил на тумбочку передо мной. Банка янтарного мёда, куски вяленого мяса, перевязанный жгутом свёрток с чем-то ещё.
— Спасибо тебе… — продолжил он, с трудом сглатывая. — За то, что ты нашёл её. За то, что этот нелюдь, этот Федя Громыкин, — он замолк, сжал кулаки, на секунду закрыв глаза. — За то, что ты наказал его. Я ведь помню его… Он был вожатым у моей дочурки. Такой деятельный, ответственный комсомолец. Кто бы мог подумать, что окажется убивцем…
Алёна встала, отошла к окну, давая нам возможность поговорить.
— Она… Она ведь была у него… на фотокарточке, вместе с другими, — прошептал он, садясь на стул у моей кровати. — А я-то… я уж не верил, что увижу её хоть в каком-то виде.
Лесник провёл рукой по глазам, словно смахивая несуществующую пыль. Или слёзы.
— И ещё тебе спасибо… — он взглянул на меня, чуть улыбнувшись. — Ульянку ты вернул.
Я нахмурился.
— Лошадь?
— Лошадь… — кивнул он. — Этот чёрт её увёл. Сафрон, которого ты порешил. Она в лесу привязана была, возле лагеря.
А я-то всё голову ломал, как Грицук умудрялся быть везде и нигде? Вот оно что. В Зарыбинск — на лошади. В лагерь — на лошади. Там оставит, здесь появится. Поэтому и не могли взять. Я глубоко вздохнул, чувствуя, как внутри разливается тепло. Не от признания, не от благодарности — от осознания, что хоть что-то в этом мире удалось сделать правильно. За что-то заставить заплатить, чему-то не дать свершиться.
— Спасибо, начальник… — прошептал лесник, сжимая мою руку. — Отцовское тебе спасибо. Выздоравливай… Пойду я.
Он ушёл, оставив в палате ощущение чего-то важного, настоящего. Алёна молчала, но её взгляд выдавал муки жгучего любопытства.
— Кто это был? — наконец, спросила она, поправляя одеяло на моей груди. — И что случилось с его дочерью?
