– Дети не так уж уязвимы, – говорит Абени. Успокаивает её, а сама-то, сама-то – уже тень себя прежней, измученная женщина, безразличная почти ко всему. – Их сны далеко, ему туда не пробраться.
Милдред горбится, кутаясь в призрачную шаль; над головой проплывают чужие, незнакомые звёзды, под ногами, за кромкой крыши – бездна, полная шёпотов.
– К моим детям он подобрался через прислугу.
– Значит, пусть они не берут прислугу, – пожимает плечами Абени и вдруг смеётся хрипло. – Или пусть наймут меня. Я пойду к тебе в служанки, Милли, ты хорошая, ты… – она захлёбывается вздохом, приваливается к её плечу – дрожащая, холодная, словно и впрямь просидела на ветру слишком долго. – Жаль, что ты и впрямь не забрала меня тогда. Ты бы смогла, я верю… Как бы всё тогда сложилось?
Милдред гладит её по волосам – ощущение, будто пальцы проваливаются в воду.
– Не знаю… Может, так?
Она снимает с шеи медальон – разумеется, его не было мгновение назад, но во сне возможно многое, если не всё – и раскрывает его. Там внутри лаковая миниатюра, две улыбчивые девочки рука об руку, в одинаковых светлых платьях – Милли и Абени, подруги, какими они могли быть… какими они были.
Чужую улыбку она скорее чувствует, чем видит.
– Спасибо…
Видение уходит, уплывает медленно, чуть враскачку, как старый-старый поезд. Милдред просыпается в своей спальне одна; Фредерика нигде не видно. В руке зажат медальон, точь-в-точь как во сне, а в нём – лаковый портрет очень тонкой работы. Она, рядом Абени…
…а за ними – гротескно высокий седой мужчина в пыльно-зелёном сюртуке.
Милдред с криком отшвыривает медальон; миниатюра трескается.
Надо бы выбросить его или сжечь, но отчего-то страшно.
В положенный срок Ноэми производит на свет малышку – конечно, очаровательную, очень похожую на Идена, тихую и серьёзную. Малютку называют Виржинией-Энн, что значит «непорочная» и «милая», право, совершенно не подходящие имена для будущей наследницы рода Валтер и Эверсан. Милдред долго не может отойти от колыбели, да что там – просто отвести взгляд, и молится про себя, как никогда в жизни:
«Если есть кто-то на Небесах, если Ты меня слышишь – не давай этой девочке крыльев, но дай меч».
У каждого своя война.
К делам Особой службы Иден относится как к шахматам: с азартом, но в то же время хладнокровно, будто он наблюдает за всем сверху, а не мечется по расчерченному полю. Его враги никогда не приходят к порогу дома, точно некая незримая сила держит их на расстоянии; со временем, правда, становится ясно, что эта сила просто очень старается оставаться в тени, а при встрече делает безразличное лицо – впрочем, молодой маркиз Рокпорт никогда не умел проявлять чувства.
У Милдред другая война; её враг кружит поблизости, выжидая удобный момент, смотрит, кто откроется и станет уязвимым. Ведь ни один смертный человек не может вечно быть настороже, всюду успевать, предвидеть опасность. Благая сеть из снов, раскинутая слишком широко, истончается, рвётся, и в эти дыры проникает беда. От каждой следующей потери раскол в сердце ширится, ширится, а разум цепенеет в попытках понять, что было причиной: несчастливая судьба или же злой умысел?
Малкольм Хат, давний слуга Фредерика, ночью оступается на лестнице; затем в детской чуть не вспыхивает пожар от оплывшей свечи; год спустя Ноэми теряет ребёнка при родах и едва не погибает сама. Болеет она долго и тяжело, мечется в горячке, кричит, чтобы мёртвые вышли прочь и оставили её в покое… Милдред всё время рядом – укрывает её своими снами, и под этим тёплым незримым крылом Ноэми постепенно успокаивается, но ей нужна поддержка, и поэтому приходится немного задержаться в чужом доме.
«Хотя бы до весны, – успокаивает себя Милдред, пытаясь разглядеть в темноте потолок незнакомой комнаты. – И Виржиния так быстро растёт, нужно за ней присмотреть».
Весной умирает Фредерик – говорят, что его отравили, но даже Иден не может найти убийцу.
Это так больно, что уже почти всё равно.
Про неё говорят, что она изменилась – стала холодной, жёсткой, почти безжалостной. На похоронах не проронила ни слезинки, глаза под тёмной вуалью были сухими; на соболезнования отвечала коротко, но отнюдь не кротко… И мало кто подозревает, чего это ей стоило. Когда приходит пора, Милдред с недрогнувшим сердцем отсылает маленькую Виржинию-Энн прочь, в пансион имени святой Генриетты Милостивой – о, там её не дадут в обиду, и никакой мёртвый колдун не проникнет под кров, где можно встретить иногда в стылых галереях странную монахиню с двумя смешными седыми косицами, вкривь торчащими из-под платка, удивительно похожую на образ с витража над алтарём. Иден не спорит с решением матери, только спрашивает, не стоит ли отослать Ноэми тоже.
– Нет, – Милдред качает головой. – Там слишком сильные сквозняки зимой.
Он застывает, точно громом поражённый:
– Ты хочешь… хочешь, чтобы моя дочь оставалась у монахинь до зимы?
В груди пусто, но пустота тоже может болеть.
– Если понадобится, то и дольше.
«…пока мы не прогоним его», – этого никто не говорит вслух, чтобы не накликать беду, но, конечно, беда приходит сама. Собственно, она и не уходила никуда – топталась поблизости, выбирала момент, чтобы обрушиться всей тяжестью; Валх изматывает их, наносит множество уколов, и Милдред кажется, что она истекает кровью – глупые сплетни, кошмары, недопонимания и смерти, много смертей вдали. Абени могла бы сказать, которые из них – итог злого колдовства, а которые – просто совпадения, но Абени не снится ей уже давно…
Иден устаёт первым.
– Нельзя бояться всю жизнь, – говорит он, не отводя взгляда от пламени в очаге. – И прятаться тоже. Весной мы забираем Виржинию домой.
– Но… – Милдред поднимается из кресла, но сын даже не оборачивается к ней, глядит только на огонь, словно в нём сокрыты ключи ко всем тайнам.
– Не надо спорить, – он улыбается одними губами, а взгляд у него тёмный, тревожный. – Я… я передал дела Рэйвену, он хороший парень и справится с чем угодно, даже с Особой службой. Мы будем жить втроём – Ноэми, я и наша Виржиния, и он будет нас навещать, и ты тоже, мама. Мы будем счастливы. Мы будем очень счастливы.
Это звучит как обещание, но у Милдред в горле встаёт ком, и губы дрожат. Ей хочется спорить; хочется сказать, что нельзя ослаблять защиту, надо быть настороже, но… но что она может предложить Идену, кроме своей войны?
– Вы будете счастливы, – тихо говорит она, скрепляя обещание. – Столько, сколько получится.
…ей снится сон – странный сон, в котором она становится птицей из чистого света и распахивает крылья широко-широко. Бездна вверху и бездна внизу, пахнет дымом, слышатся шёпоты; и самый громкий и ясный голос – Абени.
– Ты не сможешь защитить их, – говорит она, перекрывая шумы. – У тебя не хватит сил!
Милдред ничего не отвечает, но молча обнимает своими крыльями всех – действительно всех, кого знает, и через эту мягкую, такую обманчиво слабую преграду злу дороги нет. Она не знает, сколько ударов выдержит, сколько бед отведёт, но твёрдо знает, что будет сражаться до последней капли крови, до последнего пера…
Абени теперь далеко-далеко, и мёртвый чёрный ветер уносит её слова.
– Ты себя сожжёшь, Милли.
Это правда; но другая правда в том, что Милдред не собирается себя беречь. Иден хочет быть счастливым – и он будет, насколько хватит её сил…
…насколько хватит её.
Перья летят по ветру – Милдред не жалеет ни о чём. Через восемь лет она начинает кашлять кровью по утрам; ещё через два года в доме Идена начинается пожар, глухой ночью, в час колдуна, и огонь не щадит никого. Их с Ноэми находят рядом; говорят, они так и не проснулись, даже когда рухнул потолок, не шевельнулись даже – забытьё перешло в смерть. И Милдред знает, что дальше её очередь – через год, через три, но это вовсе не пугает. Так правильно; так, наверное, даже хорошо.
Виржиния возвращается из пансиона – теперь уже насовсем.
