Мёртвый колдун по-прежнему где-то рядом, рыскает и ждёт теперь уже последнюю из рода Эверсан-Валтер. Но Милдред не тревожится за неё: она видит холодный ум, доброе сердце и большие сильные крылья из прочной стали, и каждое перо – словно меч.
Пожалуй, это последнее, что она видит.
Страха нет.
8 Не подарок (история Мэдди)
Рене Мирей отходит ещё на полшага, прижимая к груди сковороду – чистую, на его счастье – и опасливо спрашивает:
– И что же, совсем не страшно?
Мэдди мотает головой. Страха нет. Точней сказать, страхов много, они разные и частенько подкарауливают по ночам, но такой ерунды бояться нечего.
– Так он ведь дохлый, – пожимает она плечами и, присев на корточки, подбирает с полу скукоженного паука. Сейчас его, пожалуй, жалко даже – экий раньше был красавец, чёрно-белесоватый, тельце величиной аж с ноготь на мизинце, а уж лапки… Но и его настигло грозное полотенце, мушиная погибель. – Вы гляньте… Ой.
Как раз, когда Мэдди поднимает паука повыше, он дёргает лапкой, похожей на согнутый человеческий палец.
– Уберите, заклинаю вас, – придушенно просит марсовиец, закрыв лицо сковородой, и добавляет что-то неразборчиво по-своему.
Будь здесь мистер Белкрафт, уж он-то не упустил бы случая подшутить над ним. Однако на кухне никого больше нет – на часах только пять утра, даже рассвет ещё не занимается, и небо на востоке, над изломанными крышами, лишь чуть светлее. Прилечь бы сейчас да поспать, но сон не идёт, и лучше уж скоротать время за работой – и за болтовнёй с Миреем, который, скажем прямо, очень даже славный, хоть и с придурью. Ну и пусть себе боится дохлых пауков; Мэдди-то получше других знает, что иные мертвецы куда опасней живых.
Город тёмен и тих. На пороге дышится легко. Паучок, придавленный вроде бы, оживает и отползает под порожек.
«Может, – воображает себе Мэдди, – он представится там своей мисс Паучихе героем войны и напросится в женихи, и они соткут к свадьбе пышный-пышный белый-белый покров…»
Щёки вспыхивают; лицу становится горячо.
Когда она возвращается на кухню, там пахнет сырым тестом и калёными орехами, а чудной Рене Мирей то ли напевает себе под нос, то ли по-кошачьи мурлычет.
– О, моя спасительница, моя героиня! – восклицает он, глядя на неё. Не издевается вроде бы – по крайней мере, не похоже на то. – Я в неоплатном долгу перед вами, мадемуазель Рич. Скажите, как отблагодарить вас за избавление от чудовища?
Мэдди внутренне вздрагивает – как всегда, когда слышит со стороны имя и фамилию, которые на самом деле ей не принадлежат; хотя она вроде бы уже и свыклась с ними больше, чем с настоящими.
– Какое… – Голос на мгновение отказывает, она привычно щипает себя за руку и заставляет договорить: – Какое там чудовище, мистер Мирей! Так он вас больше перепугался, чем вы его.
Звякают ложки, гремит посуда. На кухне становится теплее, на сердце тоже.
– Тут вы правы, о бесподобная. Чудовища выглядят совершенно иначе, и одно нам с вами прекрасно знакомо! Это из-за него вы не спите, не так ли?
В первое мгновение, совершенно ужасное, кажется, что говорит он о мёртвом колдуне и его темнокожей помощнице, и воздух груди смерзается в глыбу льда.
– Знать не знаю, вы про кого, – отвечает Мэдди, и у неё прорезается уличный говорок.
Стыдно. Одно хорошо, что леди Виржиния не слышала.
А негодник Мирей улыбается до ушей:
– О-ла-ла, незачем отрицать! У меня четыре младшие сестры, мне ли не знать, как выглядит наивная, чистая влюблённая дева?
Ну, уж она-то давно не наивная и чистая, но стоит услышать про любовь, как голова становится пустая, кровь приливает к лицу, а язык – нет, чтоб онеметь – мелет невесть что:
– И вовсе я его не люблю, ничуточки! Он грубиян, и неряха, и лезет вечно не в своё дело, а как доходит до своего, так сразу и вид делает, что он не при делах!
– И это совсем не дело, – сочувственно соглашается Мирей, размешивая тесто. Руки у него сильные – куда сильней, чем кажутся, а ещё он добрый, заботливый, красивый, изящно говорит и рубашки у него всегда чистые. Вот бы в такого влюбиться – но нет, Мэдди, как нарочно, кого похуже выбрала. – Так что же, откроете мне, что у вас на сердце?
Он спрашивает вроде, но ответа словно бы и не ждёт – знай себе возится с ложками-поварёшками, славный-хороший, вроде и не чужой уже, но пока и не свой; перед кем другим было бы стыдно дать слабину, но перед ним отчего-то нет. И хоть и выглядит как джентльмен, особенно как цилиндр свой белый наденет, а нрав у него прямо как у подружки… Впрочем, разве же были у Мэдди когда-нибудь подружки? Да нет, отродясь не водилось.
Может, потому она и выговаривается теперь, жалуется взахлёб – легче воду в сите удержать, чем слова.
И про Эллиса, который вроде и умный, а такой глупый, дальше носа своего ничего видеть не желает; и про собственную дурость и никчёмность, и про шарф этот из Никкеи, и про поцелуй, и про Эллисову твердолобость; и про то, как он вздумал подговорить леди Виржинию, чтоб та ей запретила с ним, с Миреем, болтать; и про ссору, и про тревоги свои, и про то, что на неё, такую нелепую, никто в здравом уме не взглянет – и уж тем более её не полюбит.
– Погодите-ка, погодите-ка, мадемуазель Рич, – перебивает её Мирей вдруг, хотя до сих пор он только кивал и слушал. – Начнём с главного. Это почему ещё вы нелепая?
Вместо ответа Мадлен закатывает рукав и сжимает в кулак пальцы, даже сейчас красноватые и некрасивые. Выступают синеватые венки; Мирей проводит пальцем вдоль одной из них и качает головой:
– И что это должно значить? Некая аксонская традиция?
Становится немного стыдно. Мэдди поддёргивает рукав, бормоча:
– То, что руки у меня как куриные лапы, да ещё ошпаренные…
– И что?
– И я сильнющая, если надо, могу человека на себе вверх по лестнице уволочь, мы с Георгом, бывало, леди Виржинию так носили…
– И что?
– И я плохо говорю! Нескладно! – выпаливает она последний аргумент, а щёки тем временем пылают. – А леди все слабые, с нежными руками и изящные! Изящные!
– Ну, я отнюдь не леди, а всё же весьма хорош собой, – резонно замечает Мирей, приосанившись. – Каждый красив по-своему, и в этом нет ровным счётом ничего нелепого. Так ведь?
Скажи это кто угодно другой, Мэдди бы его первая засмеяла – ведь стыдно же так бахвалиться, ну право же. Но Мирею самодовольство идёт, причём удивительно – ему, а ещё, пожалуй, Эллису, особенно когда у него глаза горят в предвкушении, что вот-вот начнётся интересное дело…
Ноги подкашиваются.
– Эллис, – шмыгает она носом. – Мы с Эллисом поссорились, и правильно, зачем я ему такая, нелепая, нужна… И как теперь мириться?
– Но, но, – вздыхает Мирей и садится рядом, поглаживая её по голове. – Мог бы я, конечно, сказать, что возлюбленный ваш – идиот, и что о примирении следует думать ему, а не вам, но когда это страдающее сердце можно было утешить словами? Словами… Мадемуазель Рич, а что вы думаете о подарке?
От удивления Мадлен вскидывает голову – и, конечно, наподдаёт ему по челюсти.
– О подарке?
– Уи, – жалобно подтверждает Мирей и потирает подбородок. Но смотрит при этом с хитрецой, будто знает больше, чем говорит. – Этот ваш Эллис ведь обрадовался шарфу, который вы ему преподнесли, верно? И до сих пор его носит? Значит, решено – мы найдём ему новый подарок, и да свершится примирение! Когда, говорите, у вас выходной?
Идея ужасно глупая, и Мэдди отказывается наотрез, но ранним утром в воскресенье уже поджидает с чёрного хода в «Старое гнездо», прижимая к груди ридикюль – чересчур громоздкий для леди, ну и пусть, зато в него помещаются не только невеликие сбережения и надушенный платок, но кусок кекса в плотной бумаге, маленький гребень, иголка с ниткой и увесистый нож с деревянной ручкой, «Галантный Джентльмен», как его называет мистер Белкрафт. Ибо как честной девушке при деньгах бродить по городу без джентльмена? Не полагаться же на этого…
«Этот», к слову, как раз спрыгивает с подножки кэба – чистенький, пёстрый, как сойка, и сияющий, спасибо хоть, что не в белом от макушки до пяток.
