Дышать становилось легче.
Нет, Наум Егорович и прежде не жаловался, потому что дурное это дело — жалобы с нытьем. Но вот теперь чувствовал — отпускало. Что-то там, внутри, в глубине. Непонятное. Такое, о чём и сам не знал, но догадывался. Камень на душе, хоть и не видим, да чуется.
— Была б за тобой дурная смерть, тогда да… тогда уж извини, могла б душа потребовать справедливости, а я б не отказала.
— Дурная — это какая?
— Это… да как вот объяснить… здесь таких много. Ходят души неупокоённые, взывают о справедливости. Хочешь поглядеть?
— Сестрица, ты…
— Не бойся, братец, — она покачала головой. — Не обижу твоего друга. Покажу. Мир переменился. И мне в нём жить. А ещё муж мой, чуется, той же породы, что и приятель твой.
— А ты и замуж вышла? Что-то про свадьбу не слыхал…
— Так не играли. Не успели. Я вот только-только сподобилась… пойдём? — она протянула руку Науму Егоровичу и тот поглядел на Женьку.
А Женька сказал:
— Сам гляди. Если сказала Калина, что не причинит вреда, то так оно и будет. Но вот что она тебе покажет… тут не всякий способен выдержать.
Наум Егорович хмыкнул.
— Мне случалось всякого повидать. Так что погляжу.
Пальцы у неё были полупрозрачными.
— Не холодно ли тебе? — усмехнулись алые губы.
— Ещё добавь «красна девица»… — буркнул Наум Егорович и спохватился. Кто её, нечисть, знает. Ещё обидится.
Но нет.
Рассмеялась весело так.
— Не добавлю. Это у меня дядюшка любит с девицами играться. Тот ещё затейник. Но сила моя такова, что живым подле тяжко. Особенно, когда сердце пустое. Пустое сердце легко заморозить. Когда огня нет или еле теплится.
— А в моём, стало быть, есть?
Идти босиком по снегу — так себе затея. Главное, что снег вполне себе натуральный такой. Вон, похрустывает, ломаясь, корочка наста. И сам снежок скрипит, стонет, щетинится морозными иглами. Но в то же время и терпимо.
— Есть. Сам-то знаешь… супругу любишь?
— Люблю.
— И она тебя, — серьёзно ответила Калина Врановна. — Вот тебе и огонь. Дети опять же. Ты их любишь. И они тебе отвечают. Вот ещё огонь. Родители твои. Братья и сёстры, коль есть. Другая родня. Служба твоя. И дружба. Жизнь опять же любишь такую, какая выпала, хоть и не всегда проста.
Дверь появляется из-под крыла вьюги. И стоит коснуться и отворяется она. А вьюга слегка утихает. Они снова оказываются за порогом.
— Человек не сам по себе существует. Он к миру многими нитями привязан. Оборви одну и ничего-то не изменится. А если десять? Или сто? И связь ослабнет, а сердце опустеет.
Женька держался рядом.
Коридор…
Такой, как прежде. Или нет? Сперва даже показалось, что двоится в глазах, расплывается. Но нет, это два коридора, один будто нарисованный в воздухе, другой — настоящий. И обе картинки вроде бы одно, но как-то существуют по отдельности.
— А мир, человек, пустоты не терпит. И люди тоже. Вот и спешат её заполнить, правда, обычно, хватают, что придётся. Кто пить начинает, кто дурить. А кто и зло творить.
Звучало… ну как на каком-нибудь тренинге о выборе пути или прокачке кармы. Хотя, когда тебе эти банальности говорит существо, которое человеком по сути своей не является, то и воспринимаешь их всё-таки иначе.
— Да и много тварей найдётся, которые рады будут пустоту собой заполнить. Верно, братец?
— Верно, — откликнулся Женек. — Это ты нас на границе держишь?
— На ней.
— А что за граница? — Наум Егорович крутил головой. В одном коридоре охранники-санитары суетятся, тащат какие-то коробки и коробищи. Свитки проводов. Вон тот, здоровый, пыхтит и волочёт круглый прибор, который даже в руках его продолжает подмигивать огоньками.
А во втором стоит девушка. Худенькая такая, глазастенькая и с волосами короткими, которые торчат, что пёрышки у мокрого воробья. И сама-то она на воробья похожа.
За ней — паренек с реденькими усиками.
И ещё одна девушка.
И…
— Долго я спала, — произнесла Калина Врановна. — Если люди про меня позабыли. И про род мой. Неужто и вправду, воин, ничего-то про Ягинью не слыхал?
— Ну… про Ягу слыхал. Баба-Яга, костяная нога… избушка у неё ещё. На курьих лапах. Стоит, ворочается. К лесу задом, ко мне передом. Как-то вот так. Извини, если что, не хотел обидеть.
Смех её становится звонким.
А вот мертвецов — Наум Егорович как-то сразу понял, что и девчонка эта, и парнишка, и остальные мертвы — прибывало. Какой-то бритоголовый мрачный тип, которому скорее в охране место, встал поперёк коридора. И прижалась к нему пухленькая женщина в белом лабораторном халате. У стены топтался охранник, с виду такой, среднестатистический обыкновенный мужичок, который, кажется, вовсе не понимал, где находится.
Хотя и сам Наум Егорович не особо понимал.
— Нога у меня и вправду костяная, — Калина Врановна потянула за штанину. — Показать?
Полный одутловатый мужчина в халате, наброшенном на пижаму, крутил головой.
— Так поверю…
— Хранительницы они, — Женька отступил к стене, давая место мертвецам. — Стоят на страже меж миром живых и мёртвых. И дом у них не на лес глядит, а на один из миров. Войти в него легко, а вот выйти — не всякий сумеет. С женой и подавно. Где ты, сестрица, богатыря взяла-то?
— Где взяла, там уж нет. Свезло… случай. Или нет?
— Ведьмин дар пробуждается. И источник.
— Значит, не случай, а судьба. Хорошо… верно братец сказал. Стоит мой дом и тут, и там. И я с ним. Оттого я и живая, и нет. Оттого и многое могу, но многое мне, из того, что людям обычным можно, не позволено. Смерти у меня нет, но и живая я лишь пока рядом тот, кто со мной жизнью поделиться готов.
Охранник выдохнул и перекрестился.
А женщина в халате поморщилась и протянула руку, пытаясь коснуться проползающих мимо санитаров. Те, гружёные огромным шкафом, прикосновения и не заметили.
Миры были разными.
— Подарочек мой тут? — Калина Врановна протянула сложенные горстью ладони. И Женька ссыпал в них бусины. — Вот и славно… крови, правда, капля… пожалел, братец?
— Да не то, чтобы. Просто поговорить решил. А кабы не захотела, с чего мне кровь лить-то?
— И то верно. Но теперь-то дашь?
— Зачем? — уточнил Наум Егорович.
— Кровь живая. А они мёртвые. И граница держит. Но коль найдётся кто, кому жизни не жаль отдать, то и они вернутся. Ненадолго, человек, но им хватит, чтобы суд свой свершить.
Мёртвые, которые пойдут гулять по здешним коридорам?
Стоило представить, и даже у Наума Егоровича волосы на голове зашевелились.
— Погоди, сестрица…
— Связи опять нет… — мимо пробежал Лев Евгеньевич. — Я вам говорю, что работать в таких условиях невозможно… как камеры отключились? И на всём уровне… и значит, в системе неполадки! Я вам говорил!
Голос его сорвался на миг.
— Я в праве, — Ягинья не торопила. — А они — в своём. Откажешь?
— Нет. Попрошу отсрочки. Те люди, которые тут, виновны. Но не все. Да и… тут как бы надо не только их судить. Чтоб, никогда не умел говорить. Надо брать того, кто за этим всем стоит. А его тут нет. И если ты им волю дашь, — Женька кивнул на мертвецов. — Он и не явится. Понимаешь?
— Да. Но отказать им я не имею права.
— Я не прошу отказывать. Погодить чутка. Пару часов хотя бы…
— Они уезжают, — нарушил молчание паренек, тот, который держал девчонку за руку.
— Далеко не уедут, — разговаривать с мертвецами было странно, но Наум Егорович подумал, что так-то парень с виду обычный. А стало быть, какая разница. — Там, снаружи, найдётся, кому принять. И машины, и тех, кто в машинах будет. Всё одно сперва только оборудование вывезут.
— Твои люди, воевода? — Калина Врановна вновь поглядела. — Сторожат?
— Да какой из меня воевода… нет, не совсем, чтоб мои… там другой воевода и даже боярин целый… — Наум Егорович не был до конца уверен, можно ли назвать Фёдора Фёдоровича боярином, но на князя тот точно не тянул. — Он царю-батюшке служит. И меня послали, чтоб разобраться с этим… непотребством.
