Правда, спать я ушёл раньше остальных, сославшись на своё ранение. Я и впрямь утомился после тяжёлого дня, и здешнее псковское пиво как-то слишком быстро меня придавило. Да и меру надо блюсти.
А уже утром, вновь облачившись в зерцальный доспех, алую епанчу и лучшие свои шаровары, отчего я выглядел первым модником во всём Пскове, я отправился в кремль снова. На этот раз в компании дядьки, который прилип ко мне, как банный лист.
С Мстиславским условились так, что письмо князю Курбскому я передам во дворе, а значит, надо было его там дождаться. Мороз пощипывал лицо, холодный ветер стремился выдуть последние крохи тепла, ясно напоминая мне о том, что на дворе сейчас Малый ледниковый период. Зимы нынче суровые, а лета — короткие и чаще всего дождливые.
Так что я переминался с ноги на ногу во дворе крепости, ожидая, когда сюда выйдет князь, которого Мстиславский должен был выманить под каким-нибудь благовидным предлогом.
Курбский появился внезапно, направляясь прямиком к конюшням, и я тут же вытащил свиток из рукава.
— Княже! — окликнул я его.
Он остановился, прищурился, вспоминая, кто я такой.
— Забыл вчерась! Ещё записка от государя тебе! — говорил я нарочито громко, привлекая всеобщее внимание.
— Давай её сюда, — проворчал Курбский нетерпеливо.
Я протянул свиток, князь осмотрел печать, сломал её, развернул письмо. Всё по плану, как и задумывалось.
— Ясно, — буркнул он, быстро прочитав записку и сунув её за пазуху. — Молодец, сотник, на своём крепко стоишь. Любой ценой, да? Хорошую подделку смастерил, письмо как настоящее. И почерк похож. Да только со мной такие фокусы не пройдут, понял? В поруб его.
Глава 26
Здешним порубом оказалось холодное и тёмное помещение полтора на полтора метра с земляным полом и бревенчатыми стенами. Из предметов интерьера тут имелось только обледеневшее ведро, справлять нужду, и больше ничего. Даже присесть было негде, разве что на пол, но отмораживать себе потроха я не хотел. Сел на корточки, подметая пол дорогим алым сукном своей епанчи.
Обыскивали меня не очень тщательно, отняли только пояс с саблей и косарем, засапожник остался на месте. Но даже если просунуть его в щель между дверью и косяком и отпереть засов, то ничего хорошего из этого не выйдет. Как говорится, побежал, значит, виновен. А я себя виноватым не чувствовал. Очередная судебная ошибка, произвол князя-самодура. Неприязнь к Курбскому только усилилась.
Я сейчас мог только ждать. Известие непременно дойдёт до Мстиславского, а уж он-то не должен оставить меня в беде, к тому же со мной был дядька, знающий, кого известить. Леонтия в свои планы я посвятил ещё вчера, хоть и не рассказывал о том, что мы вскрывали царское письмо. Клятву я держал.
Сидел и думал. Больше в порубе делать было абсолютно нечего, так что я мысленно прикидывал, что необходимо сделать в первую очередь. Курбского нужно было убирать, это точно, Сильвестра и прочих ждёт незавидная судьба и постриг в дальние северные монастыри. Государь милостив, смертную казнь применять пока не желает, врагов своих пытается вразумить. Я же не так щепетилен, я бы рубил головы налево и направо, но и в поведении царя был свой резон.
Грамотных и учёных людей на Руси был острый дефицит, а каждый убитый боярин, священник или дьяк уменьшал и без того малое их количество. Так что Иоанн пока предпочитал ссылать опальных в дальние монастыри, а особо упорных насильно постригали в монахи. Для мира и светской жизни такой человек всё равно что умер, а набожному царю не приходилось брать грех убийства на душу.
К тому же царь верил в искреннее раскаяние и чисто по-христиански прощал врагов своих, нередко возвращая из опалы и ссылки, что для правителя огромной страны — не самое лучшее решение. Но любому правителю приходится лавировать между плохими решениями и очень плохими, так что и это имело право на жизнь.
Не знаю, сколько я так просидел. Часов у меня нет, а наедине со своими мыслями время может как пролететь одним махом, так и тянуться соплёй. А ведь князь умышленно причинил обиду, посадив меня в холодный поруб, хотя мог ограничиться домашним арестом, например, как это было в Можайске. Урон чести, как никак, теперь любой бродяга меня сможет попрекать сидением в порубе, подобно разбойнику. Если я не сумею доказать, что письмо было подлинным.
У боярина Морозова и князя Мстиславского таких сомнений не возникло. Курбский же… Ему просто было выгоднее объявить письмо подделкой, потому что служит он двум хозяевам, и литовские приказы ему, видимо, роднее и ближе.
Однако дверь, скрипнув, открылась, и я увидел на пороге незнакомого помещика.
— Сотник Злобин? — спросил он. — Велено тебя к воеводам доставить.
Со всем уважением, однако, без хриплого лая и отбитых почек. К воеводам. Не к воеводе. Значит, Мстиславский сподобился вытащить.
Я поднялся, разминая затёкшие руки и ноги, отряхнул одежду, зябко поёжился. Но не медлил, пошёл за конвоиром следом. Он без задней мысли повернулся ко мне спиной, чего не допустил бы ни один вертухай, независимо от того, виновен подследственный или принят по ошибке.
Меня проводили в зал, где уже собрались все прочие воеводы, мне это напоминало прошлое такое же собрание в Москве, где решались местнические споры. Но здесь причиной такого сбора был именно я. Мстиславский поднял на уши всех.
Курбский, донельзя хмурый и недовольный, стоял на самом видном месте, все остальные — напротив него.
— Вот и он, — донеслись до меня чьи-то слова.
Князь Курбский ожёг меня неприязненным взглядом, я вышел к нему, оказываясь в центре внимания. Царский свиток он держал в руках.
— Смуту в войско вносишь, сотник? — ядовито произнёс он.
— Нет, княже, приказ царский передаю, — сказал я, чувствуя, как по коже пробегает холодок от резкой смены температуры.
После поруба этот зал, набитый людьми, казался жарко натопленной баней. Руки, ноги и спина мгновенно покрылись гусиной кожей, мурашки побежали табунами от щиколоток до самого загривка.
— Ты явиться в город не успел, как уже призывать всех стал волю мою нарушить, — сказла Курбский. — Мыслю, польский лазутчик ты, Жигимонтов прихвостень.
Я едва не задохнулся от возмущения. Эта мразь посмела обвинить меня в предательстве? Громче всех кричит «держи вора» сам вор.
— Созывать я стал всех царскую волю исполнить, в поход на Ливонию пойти, покуда магистр Жигимонту верностью не поклялся! — выпалил я. — Много здесь бояр, с коими государь переписку ведёт, им письмо покажи! Подлинное письмо, и печать, и почерк узнают!
— И верно! Покажи письмо, княже! — выкрикнул один из воевод полка левой руки.
— Обиду мне чинить хотите, воеводы? То моя переписка личная! — вскинулся Курбский.
— Печать покажи, в том обиды нет! — крикнул другой.
— Сломал я печать! — отрезал князь.
Виляет, сука, как уж на сковороде.
— Слово против слова, выходит! — воскликнул боярин Морозов.
— Царь повелел выступать как можно скорее! — крикнул я, стараясь заглушить всеобщий шум. — Я на том крест целовать готов!
Я демонстративно распахнул епанчу, показывая всем дорогущий доспех, доступный далеко не каждому из князей, дрожащими руками вытянул нательный крестик, поднёс к губам.
Курбский сверкнул глазами гневно.
— Ты сам письмо привёз мне! Другое, подлинное! — прорычал он. — Весны ждём, а до того силы копим!
— Ты письмо это в огне спалил, княже! Кто знает теперь, что было там? — сказал я.
— Во лжи обвинить меня хочешь, сотник? — ощерился князь Курбский.
— Точно как и ты меня, княже! — в тон ему ответил я.
— Государь знает, что в письмах обоих, к нему гонца отправить! — предложил кто-то из толпы.
Я бы не рискнул. Иоанну точно не понравится подобный запрос, ведь с одной стороны он будет значить, что бояре не доверяют лично им посаженному воеводе, а с другой стороны будет значит, что лично им посаженный князь Курбский лжёт напропалую. И пусть даже ничьи головы не полетят, чинов и должностей можно лишиться запросто.
