Экзамен по обработке серебра был назначен на последний день. Им было велено явиться на восьмой этаж с интервалом в тридцать минут: сначала Летти в полдень, потом Робин, потом Рами, потом Виктория в половине первого.
В половине первого ночи Робин поднялся по всем семи лестницам башни и стоял в ожидании у комнаты без окон в задней части южного крыла. Во рту у него было очень сухо. Стоял майский солнечный день, но он не мог унять дрожь в коленях.
Все было просто, сказал он себе. Всего два слова — ему нужно записать два простых слова, и все будет кончено. Нет причин для паники.
Но страх, конечно, не был рациональным. В его воображении пронеслась тысяча и одна мысль о том, что все может пойти не так. Он мог уронить брусок на пол, мог потерять память в тот момент, когда входил в дверь, мог забыть мазок кисти или неправильно написать английское слово, несмотря на то, что сотни раз практиковался в этом. Или он может не сработать. Он может просто не сработать, и он никогда не получит место на восьмом этаже. Все может закончиться так быстро.
Дверь распахнулась. Вышла Летти, бледнолицая и дрожащая. Робин хотел спросить ее, как все прошло, но она отмахнулась от него и поспешила вниз по лестнице.
— Робин. — Профессор Чакраварти высунул голову из двери. — Входите.
Робин глубоко вздохнул и шагнул вперед.
Комната была очищена от стульев, книг и полок — всего ценного и бьющегося. Остался только один стол в углу, и тот был пуст, за исключением одного чистого серебряного слитка и гравировального стилуса.
— Ну, Робин. — Профессор Чакраварти сцепил руки за спиной. — Что у тебя есть для меня?
Зубы Робина стучали слишком сильно, чтобы он мог говорить. Он не знал, как сильно испугается. Письменные экзамены сопровождались изрядной долей дрожи и рвоты, но когда дело доходило до дела, когда перо касалось пергамента, все казалось обыденным. Это было не более и не менее, чем накопление всего того, что он практиковал в течение последних трех лет. Это было нечто совершенно иное. Он понятия не имел, чего ожидать.
— Все в порядке, Робин, — мягко сказал профессор Чакраварти. — Все получится. Ты просто должен сосредоточиться. Ничего такого, чего бы ты не делал сотни раз за свою жизнь.
Робин глубоко вдохнул и выдохнул.
— Это что-то очень базовое. Это — теоретически, метафорически, я имею в виду, это немного грязно, и я не думаю, что это сработает…
— Ну, почему бы тебе не рассказать мне сначала теорию, а потом посмотрим.
— Мингбай, — Робин проболтался. — Мандарин. Это значит — значит «понимать», так? Но иероглифы насыщены образами. Míng — яркий, светлый, ясный. И bai — белый, как цвет. Так что это не просто означает «понять» или «осознать» — у него есть визуальный компонент «сделать ясным», «пролить свет». — Он сделал паузу, чтобы прочистить горло. Он уже не так нервничал — подготовленная им пара слов действительно звучала лучше, когда он произносил ее вслух. На самом деле, она казалась наполовину правдоподобной. — Итак — вот в этой части я не очень уверен, потому что я не знаю, с чем будет ассоциироваться свет. Но это должно быть способом прояснить ситуацию, раскрыть ее, я думаю.
Профессор Чакраварти ободряюще улыбнулся ему.
— Ну, почему бы нам не посмотреть, что он делает?
Робин взял брусок в дрожащие руки и приложил кончик стилуса к гладкой, пустой поверхности. Потребовалось неожиданное усилие, чтобы стилус вытравил четкую линию. Это почему-то успокаивало — заставляло сосредоточиться на том, чтобы давление было равномерным, а не на тысяче других вещей, которые он мог бы сделать неправильно.
Он закончил писать.
— Мингбай, — сказал он, подняв бар так, чтобы профессор Чакраварти мог видеть. — 明白. — Затем он перевернул его. — Понять.
Что-то пульсировало в серебре — что-то живое, что-то сильное и смелое; порыв ветра, грохот волны; и в эту долю секунды Робин почувствовал источник его силы, то возвышенное, безымянное место, где создается смысл, то место, которое слова приближают, но не могут, никогда не смогут определить; то место, которое можно только вызвать, несовершенно, но даже в этом случае его присутствие будет ощутимо. Яркая, теплая сфера света засияла из бара и росла, пока не охватила их обоих. Робин не уточнил, какое понимание будет означать этот свет; он не планировал так далеко; но в этот момент он прекрасно знал, и, судя по выражению лица профессора Чакраварти, его руководитель тоже.
Он опустил брусок. Он перестал светиться. Он лежал без движения на столе между ними, совершенно обычный кусок металла.
— Очень хорошо, — это все, что сказал профессор Чакраварти. — Не могли бы вы вернуть мистера Мирзу?
Летти ждала его возле башни. Она заметно успокоилась; цвет вернулся к ее щекам, а глаза больше не были расширены от паники. Должно быть, она только что сбегала в булочную на соседней улице, потому что в руках у нее был смятый бумажный пакет.
— Лимонный бисквит? — спросила она, когда он подошел.
Он понял, что умирает от голода.
— Да, пожалуйста, спасибо.
Она передала ему пакет.
— Как все прошло?
— Хорошо. Это был не тот эффект, которого я хотел, но это уже что-то. — Робин колебался, бисквит был на полпути ко рту, не желая ни праздновать, ни уточнять, вдруг у нее что-то не получилось.
Но она улыбнулась ему.
— То же самое. Я просто хотела, чтобы что-то случилось, а потом это случилось, и о, Робин, это было так чудесно…
— Как будто переписываешь мир, — сказал он.
— Как будто рисуешь рукой Бога, — сказала она. — Ничего подобного я никогда не чувствовала раньше.
Они улыбнулись друг другу. Робин наслаждался вкусом тающего во рту печенья — он понял, почему это любимое печенье Летти; оно было таким маслянистым, что мгновенно растворялось, а лимонная сладость растекалась по языку, как мед. Они сделали это. Все было хорошо; мир мог продолжать двигаться; ничто больше не имело значения, потому что они сделали это.
Колокола прозвонили час дня, и двери снова открылись. Рами вышел, широко улыбаясь.
— У тебя тоже сработало, да? — Он угостился печеньем.
— Откуда ты знаешь? — спросил Робин.
— Потому что Летти ест, — сказал он, жуя. — Если бы у кого-то из вас не получилось, она бы разгрызла это печенье до крошек.
Дольше всех пришлось ждать Викторию. Прошел почти час, прежде чем она вышла из здания, хмурая и взволнованная. Рами тут же оказался рядом с ней, обхватив ее за плечи.
— Что случилось? Ты в порядке?
— Я дала им креольско-французскую пару, — сказала Виктория. — И это сработало, сработало как шарм, только профессор Леблан сказал, что они не могут поместить это в «Текущий журнал», потому что он не понимает, как соответствие креоля может быть полезным для тех, кто не говорит на крейоле. Тогда я сказала, что это было бы очень полезно для людей на Гаити, и тогда он рассмеялся.
— О, Боже. — Летти потерла плечо. — Они дали тебе попробовать что-нибудь другое?
Она задала неправильный вопрос. Робин увидела вспышку раздражения в глазах Виктории, но она мгновенно исчезла. Она вздохнула и кивнула.
— Да, французско-английский вариант сработал не так хорошо, и я была слишком потрясена, так что, думаю, мой почерк сбился, но это дало некоторый эффект.
Летти издала сочувственный звук.
— Я уверена, что ты сдашь.
Виктория потянулась за печеньем.
— О, я сдала.
— Откуда ты знаешь?
Виктория окинула ее озадаченным взглядом.
— Я спросила. Профессор Леблан сказал, что я сдала. Он сказал, что мы все сдали. Что, никто из вас не знал?
На мгновение они удивленно уставились на нее, а затем разразились смехом.
Если бы только можно было выгравировать целые воспоминания в серебре, подумал Робин, чтобы они проявлялись снова и снова на протяжении многих лет — не жестокое искажение дагерротипа, а чистая и невозможная дистилляция эмоций и ощущений. Ведь простых чернил на бумаге было недостаточно, чтобы описать этот золотой полдень; теплоту незатейливой дружбы, все ссоры забыты, все грехи прощены; солнечный свет, стирающий воспоминания о прохладе в классе; липкий вкус лимона на их языках и их изумленное, восхищенное облегчение.
