Затем, как все хорошие оксфордские старшекурсники, он обнаружил, что теряет рассудок. Его хватка за реальность, и без того непрочная из-за длительной изоляции в городе ученых, стала еще более фрагментарной. Многочасовая работа над рефератами нарушила его восприятие знаков и символов, его веру в то, что реально, а что нет. Абстрактное было фактическим и важным; повседневные нужды, такие как каша и яйца, были под подозрением. Повседневный диалог превратился в рутину, светская беседа вызывала ужас, и он потерял понимание того, что означают основные приветствия. Когда носильщик спросил его, хорошо ли он провел время, он стоял неподвижно и немой в течение добрых тридцати секунд, не в силах понять, что означает «хорошо» или, более того, «один».
— О, то же самое, — весело сказал Рами, когда Робин заговорила об этом. — Это ужасно. Я больше не могу вести элементарные разговоры — мне все время интересно, что на самом деле означают слова.
— Я натыкаюсь на стены, — сказала Виктория. — Мир продолжает исчезать вокруг меня, и все, что я могу воспринять, — это списки словарей.
— Для меня это чайные листья, — сказала Летти. — Они все время выглядят как глифы, и на днях я действительно обнаружила, что пытаюсь навести глянец на один из них — я даже начала копировать его на бумагу и все такое.
Робину стало легче, когда он услышал, что не только он видит что-то, потому что видения беспокоили его больше всего. Он начал галлюцинировать целыми людьми. Однажды, когда Робин рылся на книжных полках у Торнтона в поисках поэтической антологии из их списка для чтения на латыни, он увидел у двери знакомый профиль. Он подошел ближе. Глаза его не обманули — Энтони Риббен расплачивался за завернутую в бумагу посылку, здоровый и бодрый.
— Энтони… — пролепетал Робин.
Энтони поднял взгляд. Он увидел Робина. Его глаза расширились. Робин двинулся вперед, смущенный и одновременно обрадованный, но Энтони поспешно сунул книготорговцу несколько монет и выскочил из магазина. К тому времени как Робин вышел на улицу Магдалины, Энтони уже исчез из виду. Робин несколько секунд смотрел по сторонам, затем вернулся в книжный магазин, размышляя, не принял ли он незнакомца за Энтони. Но в Оксфорде было не так много молодых чернокожих мужчин. Это означало, что либо ему солгали о смерти Энтони — что действительно все преподаватели Вавилона сделали это в качестве тщательно продуманной мистификации, — либо он все это выдумал. В его нынешнем состоянии последнее казалось ему гораздо более вероятным.
Экзамен, которого все они боялись больше всего, был экзаменом по обработке серебра. В последнюю неделю семестра Троицы им сообщили, что они должны будут придумать уникальную пару пиктограмм и выгравировать ее перед проктором. На четвертом курсе, когда они закончат свое ученичество, они изучат правильную технику создания пар связок, гравировки, экспериментов с величиной и продолжительностью эффекта, а также тонкости резонансных связей и речевого проявления. Но пока, вооруженные лишь основными принципами работы спаренных пар, они должны были лишь добиться хоть какого-то эффекта. Он не должен был быть идеальным — первые попытки никогда не были идеальными. Но они должны были что-то сделать. Они должны были доказать, что обладают тем неопределимым свойством, тем неповторимым чутьем на смысл, которое делает переводчика серебряным дел мастером.
Помощь аспирантов здесь была технически запрещена, но милая, добрая Кэти О'Нелл тайком подсунула Робину выцветшую желтую брошюру по основам исследования парных слов, когда однажды днем застала его в библиотеке с ошеломленным и испуганным видом.
— Это просто в открытых стопках, — сочувственно сказала она. — Мы все пользовались ею; прочитай, и все будет в порядке.
Памфлет был довольно устаревшим — он был написан в 1798 году и использовал много архаичных написаний, — но содержал ряд кратких, легко усваиваемых советов. Первый из них заключался в том, чтобы держаться подальше от религии. Этот совет они уже знали из десятков страшных историй. Именно теология в первую очередь заинтересовала Оксфорд в восточных языках — единственной причиной, по которой иврит, арабский и сирийский языки изначально стали предметом академического изучения, был перевод религиозных текстов. Но Святое Слово, как оказалось, было непредсказуемо и немилосердно к серебру. В северном крыле восьмого этажа находился стол, к которому никто не осмеливался подходить, потому что он все еще иногда испускал дым из невидимого источника. Ходили слухи, что там какой-то глупый выпускник пытался написать на серебре имя Бога.
Более полезным оказался второй урок из брошюры, в котором говорилось о необходимости сосредоточить свои исследования на поиске однокоренных слов. Когнаты — слова в разных языках, имеющие общего предка и часто схожие значения [821] — часто были лучшими подсказками для плодотворных пар, поскольку они находились на таких близких ветвях этимологического дерева. Но сложность с однокоренными словами заключалась в том, что часто их значения были настолько близки, что при переводе возникали незначительные искажения, а значит, и эффект, который могли бы проявить бары. В конце концов, между словом chocolate в английском и испанском языках не было существенной разницы. Более того, в поисках однокоренных слов следует опасаться ложных друзей — слов, которые кажутся однокоренными, но имеют совершенно иное происхождение и значение. Например, английское have произошло не от латинского habere («держать, обладать»), а от латинского capere («искать»). А итальянское cognato означает не «родственник», как можно было бы надеяться, а скорее «шурин».
Ложные друзья были особенно коварны, когда их значения также казались родственными. Персидское слово farang, которое использовалось для обозначения европейцев, казалось, было однокоренным английскому foreign. Но на самом деле «фаранг» возникло из обращения к франкам и превратилось в «западноевропейцев». Английское foreign, с другой стороны, произошло от латинского fores, что означает «двери». Связывание farang и foreign, таким образом, ничего не дало. [822]
В третьем уроке брошюры была представлена техника, называемая «цепочка последовательных соединений». Это они смутно помнили из демонстрации профессора Плэйфера. Если слова в бинарной паре развивались слишком далеко друг от друга по смыслу, чтобы перевод был правдоподобным, можно было попробовать добавить третий или даже четвертый язык в качестве посредника. Если все эти слова были выгравированы в хронологическом порядке эволюции, то это могло бы направить искажение смысла более точно в нужное русло. Другой связанный с этим прием — выявление второго этимона: еще одного источника, который мог вмешаться в эволюцию значения. Например, французское fermer («закрывать, запирать»), очевидно, основано на латинском firmāre («делать твердым, укреплять»), но на него также повлияло латинское ferrum, означающее «железо». Fermer, firmāre и ferrum гипотетически могли бы создать несокрушимый замок.
Все эти методы хорошо звучали в теории. Но воспроизвести их было гораздо сложнее. В конце концов, самое сложное было придумать подходящую пару. Для вдохновения они достали копию «Current Ledger» — полный список используемых в Империи пар соврадений за тот год — и просмотрели его в поисках идей.
— Смотри, — сказала Летти, указывая на строчку на первой странице. — Я поняла, как они заставляют работать эти трамваи без водителя.
— Какие трамваи? — спросил Рами.
— Разве ты не видел, как они ходят в Лондоне? — сказала Летти. — Они движутся сами по себе, но ими никто не управляет.
— Я всегда думал, что там есть какой-то внутренний механизм, — сказал Робин. — Как двигатель, конечно…
— Это верно для больших трамваев, — сказала Летти. — Но маленькие грузовые трамваи не такие уж и большие. Разве вы не заметили, что они, кажется, тянут сами себя? Она взволнованно ткнула пальцем в страницу. В рельсах есть полосы. Рельсы — это родственное слово trecken, из среднеголландского, которое означает тянуть — особенно когда вы проходите через французского посредника. И теперь у вас есть два слова, которые означают то, что мы считаем треком, но только одно из них подразумевает движущую силу. В результате рельсы сами тянут тележки вперед. Это великолепно.
