Робин тяжело вздохнул.
— Тогда я ухожу.
— Очень хорошо. — Гриффин бросил салфетку и встал. — Только держи рот на замке, ладно? Иначе мне придется приехать и увязать концы с концами, а я не люблю беспорядок.
— Я ничего не скажу. Даю слово…
— Меня не очень волнует твое слово, — сказал Гриффин. — Но я знаю, где ты спишь.
Робин ничего не мог на это сказать. Он знал, что Гриффин не блефует, но также знал, что если Гриффин действительно не доверяет ему, то живым в колледж он не вернется. Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Наконец, Гриффин покачал головой и сказал:
— Ты заблудился, брат. Ты — корабль, дрейфующий в поисках знакомых берегов. Я понимаю, чего ты хочешь. Я тоже искал этого. Но родины нет. Она исчезла. — Он остановился рядом с Робином на пути к двери. Его пальцы легли на плечо Робина и сжали его так сильно, что стало больно. — Но пойми это, брат. Ты ходишь под ничьим флагом. Ты волен искать свою собственную гавань. И ты можешь сделать гораздо больше, чем просто плыть по течению.
Книга III
Глава тринадцатая
Силятся горы родить, а родиться имеет смеха достойная мышь.
ГОРАЦИЙ, Ars Poetica. [819]
Гриффин выполнил свое слово. Он больше никогда не оставлял записок для Робина. Поначалу Робин был уверен, что Гриффин просто возьмет время, чтобы подуться, прежде чем снова приставать к нему с мелкими, более рутинными поручениями. Но неделя переросла в месяц, который превратился в семестр. Он ожидал, что Гриффин будет более злопамятным — по крайней мере, оставит прощальное письмо с упреками. Первые несколько дней после их разрыва он вздрагивал каждый раз, когда незнакомец смотрел в его сторону на улице, уверенный, что «Общество Гермеса» решило, что лучше завязать с этим делом.
Но Гриффин полностью отстранился от него.
Он старался, чтобы совесть не мучила его. «Гермес» никуда не собирался уходить. Всегда будут битвы. Они все будут ждать, когда Робин будет готов присоединиться к ним, он был уверен. И он ничего не сможет сделать для «Гермеса», если тот не останется в экосистеме Вавилона. Гриффин сам сказал, что им нужны люди изнутри. Разве это не достаточная причина, чтобы оставаться там, где он есть?
Тем временем шли экзамены третьего курса. В Оксфорде экзамены в конце года были весьма торжественным событием. До последних лет предыдущего века экзамены viva voce — устные опросы, проводимые публично для толпы зрителей, — были нормой, хотя к началу 1830-х годов обычная степень бакалавра требовала только пяти письменных экзаменов и одного экзамена viva voce на том основании, что устные ответы слишком трудно объективно оценить и, кроме того, они были излишне суровыми. К 1836 году зрителей на vivas больше не пускали, и горожане лишились прекрасного источника ежегодного развлечения.
Вместо этого группе Робина сказали, что их ожидает трехчасовой экзамен по эссе на каждом из изучаемых языков, трехчасовой экзамен по этимологии, экзамен по теории перевода и тест по обработке серебра. Они не могли остаться в Вавилоне, если проваливали любой из экзаменов по языку или теории, а если они проваливали тест по обработке серебра, то не могли в будущем работать на восьмом этаже. [820]
Экзамен viva voce проводился перед комиссией из трех профессоров во главе с профессором Плэйфером, который был печально известным жестким экзаменатором и, по слухам, каждый год доводил до слез как минимум двух студентов. «Балдердаш, — медленно произносил он, — это слово обозначало проклятый коктейль, который создавали бармены, когда в конце вечера у них почти заканчивались все напитки. Эль, вино, сидр, молоко — они заливали все это и надеялись, что их посетители не будут возражать, ведь, в конце концов, цель была просто напиться. Но это Оксфордский университет, а не таверна «Турф» после полуночи, и нам нужно что-то более освещающее, чем пьянство. Не хотите ли попробовать еще раз?»
Время, казавшееся бесконечным на первом и втором курсах, теперь быстро бежало по песочным часам. Они больше не могли откладывать чтение, чтобы поваляться на берегу реки, полагая, что позже всегда будет возможность наверстать упущенное. Экзамены были через пять недель, потом через четыре, потом через три. Когда заканчивался семестр Троицы, последний день занятий должен был увенчаться золотым днем, десертами, кордиалом из бузины и катанием на лодке по реке Червелл. Но как только колокола прозвенели в четыре, они собрали свои книги и прямо из класса профессора Крафт отправились в одну из учебных комнат на пятом этаже, где каждый день в течение следующих тринадцати дней они сидели, уткнувшись в словари, переводы и списки лексики, пока у них не запульсировали виски.
Действуя из щедрости, а может быть, из садизма, преподаватели Вавилона предоставили экзаменуемым набор серебряных брусков для использования в качестве учебных пособий. На этих брусках была выгравирована пара слов: английское слово meticulous и его латинский предшественник metus, означающий «страх, ужас». Современное слово «дотошный» возникло всего за несколько десятилетий до этого во Франции и означало боязнь допустить ошибку. Эффект баров заключался в том, что они вызывали леденящую душу тревогу всякий раз, когда пользователь допускал ошибку в своей работе.
Рами ненавидел и отказывался их использовать.
— Это не говорит вам, где вы ошиблись, — жаловался он. — Просто хочется блевать без всякой причины.
— Ну, тебе не помешало бы быть более осторожным, — ворчала Летти, возвращая ему помеченное задание. — На этой странице ты сделал по меньшей мере двенадцать ошибок, а твои предложения слишком длинные…
— Они не слишком длинные, они цицероновские.
— Ты не можешь просто оправдать все плохое письмо на том основании, что оно цицероновское…
Рами пренебрежительно махнул рукой.
— Все в порядке, Летти, я написал это за десять минут.
— Но дело не в скорости. Дело в точности…
— Чем больше я делаю, тем больший диапазон возможных вопросов я приобретаю, — сказал Рами. — И это то, к чему мы действительно должны подготовиться. Я не хочу остаться без ответа, когда передо мной будет лежать бумага.
Это было обоснованное беспокойство. Стресс обладает уникальной способностью стирать из памяти студентов то, что они изучали годами. Во время экзаменов на четвертом курсе в прошлом году, по слухам, один из экзаменуемых стал настолько параноиком, что заявил не только о том, что не сможет закончить экзамен, но и о том, что он лжет о том, что свободно владеет французским языком. (На самом деле он был носителем языка). Все они думали, что у них есть иммунитет к этой особой глупости, пока однажды, за неделю до экзаменов, Летти вдруг не разрыдалась и не заявила, что не знает ни слова по-немецки, ни единого слова, что она мошенница и вся ее карьера в Вавилоне была основана на притворстве. Никто из них не понял этой тирады лишь намного позже, потому что она действительно произнесла ее по-немецки.
Провалы в памяти были лишь первым симптомом. Никогда еще беспокойство Робина по поводу своих оценок не вызывало у него такого физического недомогания. Сначала появилась постоянная, пульсирующая головная боль, а затем постоянное желание проблеваться каждый раз, когда он вставал или двигался. Волны дрожи накатывали на него без всякого предупреждения; часто его рука дрожала так сильно, что он с трудом брал ручку. Однажды, во время практической работы, он обнаружил, что его зрение потемнело; он не мог думать, не мог вспомнить ни одного слова, даже не мог видеть. Ему потребовалось почти десять минут, чтобы прийти в себя. Он не мог заставить себя есть. Он был каким-то образом постоянно измотан и не мог заснуть от избытка нервной энергии.
