Эти течения были неустойчивыми. Шестеренки истории быстро вращались в Англии. Мир становился все меньше, все более механизированным и все более неравным, и пока было неясно, чем все закончится и что это будет означать для Вавилона или для самой империи.
Однако Робин и его коллеги делали то, что всегда делали ученые, — склоняли головы над книгами и сосредоточивались исключительно на своих исследованиях. Протестующие в конце концов рассеялись после того, как присланные из Лондона войска отвезли главарей в Ньюгейт. Ученые перестали задерживать дыхание каждый раз, когда поднимались по ступеням в башню. Они научились мириться с наплывом полиции, а также с тем, что теперь доставка новых книг и корреспонденции занимала вдвое больше времени. Они перестали читать редакционные статьи в «Оксфорд Кроникл» — новоиспеченном прореформаторском, прорадикальном издании, которое, казалось, намеревалось уничтожить их репутацию.
Тем не менее, они не могли игнорировать заголовки газет, вывешиваемые на каждом углу по пути в башню:
ВАВИЛОН — УГРОЗА НАЦИОНАЛЬНОЙ ЭКОНОМИКЕ?
ИНОСТРАННЫЕ СЛИТКИ ОТПРАВЛЯЮТ ДЕСЯТКИ ЛЮДЕЙ В РАБОТНЫЕ ДОМА
Это должно было огорчать. Однако на самом деле Робин обнаружил, что смириться с любой степенью общественных беспорядков довольно легко, если только привык смотреть в сторону.
Однажды бурной ночью, направляясь на ужин в дом профессора Ловелла, Робин увидел семью, сидящую на углу Вудсток-роуд и протягивающую оловянные кружки для милостыни. Нищие были обычным явлением на окраинах Оксфорда, но целые семьи встречались редко. Двое маленьких детей помахали ему рукой, когда он подошел, и вид их бледных, мокрых от дождя лиц заставил его почувствовать себя достаточно виноватым, чтобы остановиться и достать из кармана несколько пенни.
— Спасибо, — пробормотал отец. — Благослови вас Господь.
Борода у мужчины отросла, а одежда изрядно потрепалась, но Робин все равно узнал его — это был, без сомнения, один из тех, кто кричал ему непристойности по дороге в башню несколько недель назад. Он встретил взгляд Робина. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но Робин ускорил шаг, и все, что мужчина мог сказать ему вслед, вскоре было заглушено ветром и дождем.
Он не стал упоминать о семье ни миссис Пайпер, ни профессору Ловеллу. Он не хотел останавливаться на том, что они собой представляют, — на том, что при всей его исповедуемой верности революции, приверженности равенству и помощи тем, кто не имеет средств к существованию, у него не было опыта настоящей бедности. Он видел тяжелые времена в Кантоне, но он никогда не знал, откуда возьмется его следующая еда или где он будет спать ночью. Он никогда не смотрел на свою семью и не задавался вопросом, что нужно сделать, чтобы сохранить им жизнь. При всем его отождествлении с бедным сиротой Оливером Твистом, при всей его горькой жалости к себе, факт оставался фактом: с того дня, как он ступил на землю Англии, он ни разу не ложился спать голодным.
В тот вечер он съел свой ужин, улыбнулся на комплименты миссис Пайпер и разделил бутылку вина с профессором Ловеллом. Обратно в колледж он вернулся другим путем. В следующем месяце он забыл сделать тот же крюк по дороге наверх, но это не имело значения — к тому времени маленькая семья уже уехала.
Надвигающиеся экзамены сделали плохой год ужасным. Ученики Вавилона сдавали два экзамена — один в конце третьего года обучения, другой — на четвертом. Они были распределены по календарю: четвертые курсы сдавали экзамены в середине семестра Хилари, а третьи — до семестра Тринити. В результате, начиная с зимних каникул, настроение в башне полностью менялось. Библиотеки и учебные комнаты были забиты в любое время суток нервными четверокурсниками, которые вздрагивали при каждом вздохе и были готовы убить, если кто-то осмеливался даже шепнуть.
По традиции Вавилон публично объявлял оценки четверокурсников в конце экзаменационного периода. В полдень в пятницу той недели колокол трижды прозвонил по всей башне. Все встали и поспешили вниз, в вестибюль, где выводили клиентов, пришедших после обеда. Профессор Плэйфер стоял на столе в центре комнаты. Он был одет в богато украшенную мантию с пурпурной каймой и держал в руках свиток, который Робин видел только в средневековых иллюминациях. Когда башня была очищена от всех, кто не был связан с факультетом, он прочистил горло и произнес:
— Следующие кандидаты на получение степени сдали квалификационные экзамены с отличием. Мэтью Хаундслоу…
Кто-то в дальнем углу издал громкий вопль.
— Адам Мурхед.
Студент, стоявший впереди, сел на пол посреди вестибюля, закрыв рот обеими руками.
— Это бесчеловечно, — прошептал Рами.
— Очень жестоко и необычно, — согласился Робин. Но он не мог оторвать глаз от процесса. Он еще не был на экспертизе, но теперь она была гораздо ближе, и его сердце сильно колотилось от викарного ужаса. Как бы ужасно это ни было, это было еще и захватывающе, это публичное объявление о том, кто проявил себя блестяще, а кто нет.
Только Мэтью и Адам получили отличия. Профессор Плэйфер объявил о получении заслуг (Джеймс Фэрфилд) и пропуске (Люк Мак-Кафри), а затем очень мрачным голосом сказал:
— Следующий кандидат не сдал квалификационные экзамены, и ему не будет предложено вернуться в Королевский институт перевода для получения аспирантской стипендии, а также не будет присуждена ученая степень. Филип Райт.
Райт был специалистом по французскому и немецкому языкам, который сидел рядом с Робином на факультетском обеде в первый год обучения. С годами он стал худым и изможденным. Он был одним из тех студентов, которые постоянно таскались в библиотеке с таким видом, будто несколько дней не мылись и не брились, и смотрели на стопку бумаг перед собой со смесью паники и недоумения.
— Вам были сделаны все поблажки, — сказал профессор Плэйфер. — Вам было предоставлено больше удобств, нежели это было полезно для вас, я думаю. Теперь пришло время признать, что ваше пребывание здесь закончилось, мистер Райт.
Райт попытался подойти к профессору Плэйферу, но двое аспирантов схватили его за руки и оттащили назад. Он начал умолять, лепетать о том, что его экзаменационный ответ был неправильно истолкован, что он мог бы все разъяснить, если бы только у него был еще один шанс. Профессор Плэйфер невозмутимо стоял с заложенными за спину руками, делая вид, что не слушает.
— Что случилось? — спросил Робин у Вимала.
— Дал народную этимологию вместо настоящей. — Вимал драматично покачал головой. — Пытался связать канареек с канарками, видите ли, только канарейки не связаны с канарскими утками — они с Канарских островов, которые названы в честь собак…
Остальная часть его объяснения ускользнула от Робина.
Профессор Плэйфер достал из внутреннего кармана стеклянную пробирку, в которой, как предположил Робин, находилась кровь Райта. Он поставил ее на стол и топнул ногой. Осколки стекла и коричневые осколки рассыпались по поверхности пола. Райт застонал. Было неясно, что на самом деле с ним сделало разбитие пробирки — все четыре конечности, насколько мог судить Робин, были целы, свежей крови не было, — но Райт рухнул на пол, схватившись за живот, как будто его проткнули.
— Ужасно, — сказала Летти, потрясенная.
— Положительно средневековая, — согласилась Виктория.
Они никогда прежде не были свидетелями такого провала. Они не могли оторвать глаз.
Потребовался третий выпускник, чтобы поднять Райта на ноги, дотащить его до входной двери и бесцеремонно сбросить со ступенек. Все остальные смотрели, разинув рты. Такая гротескная церемония казалась неподобающей для современного академического учреждения. Однако это было совершенно уместно. Оксфорд и, соответственно, Вавилон, в основе своей были древними религиозными институтами, и при всей их современной изощренности, ритуалы, составляющие университетскую жизнь, все еще основывались на средневековом мистицизме. Оксфорд был англиканством, христианством, что означало кровь, плоть и грязь. [818]
