Он ещё долго ей втолковывал про всякие мысли, но Прасковья всё никак не могла поверить, что это работает. Как? Просто подумал — и тебя не стало? А куда ж делся?
Тогда Фома, терпеливо вздохнув, сказал ей:
— Пидемо, доню, до колодца. И я тоби покажу, як быть невидимым. Бери вёдра.
И, взяв коромысло, вышел из хаты.
Прасковья, бренча вёдрами, вприпрыжку помчалась вперёд него к колодцу. Она знала, где на дороге крутой спуск и где камушек торчит, потому бежала смело. Но вот она услышала, как навстречу скрипит что-то. Судя по звуку и размеру движущегося навстречу ей пятна, это вёз сено на ручной тележке батькин кум Ермолай. Он сегодня на кордоне дежурным, а его сын, на единственном их верховом коне, был в дозоре.
— Здоровьичка вам, дядько Ермолай, — сказала Прасковья. Вернее — мальчик Проня с привычной всем повязкой на глазах. — А мы тут с батей…
— Здорово, Пронька! Ты кажи свому батьке, шоб вин до мэнэ зайшов. Дило е, — чуть приостановившись, приказал ей Ермолай.
И заскрипел, помчав свою тележку дальше. Про то, какое у них дело, Прасковья и так знала — выпить горилки да за баталии вспомнить. А вот почему он сам ему этого не сказал?
— А, так вин вот он… — растерялась Прасковья.
Но, оглянувшись, никого сзади не увидела. То есть — не почувствовала даже своим третьим глазом. Да и никакого пятна, какие от людей бывают, позади не было. Но почему ж тогда дух от ядрёной батькиной махорки так хорошо слышен?
«А, так вон оно что! — подумала она. — Он шёл-шёл, а потом назад вернулся. Мабуть, забыл шо-то. Хотя нет — коромысло ж вин взял», растерялась Прасковья.
И вдруг она сообразила, в чём дело — он же стал невидимкой!
— Батько! — крикнула она. — Я знаю, шо вы тут! Махрой от вас наносит!
И, шагнув в нужном направлении, уткнулась носом в его бок.
— Вот ведь глазастая! — рассмеявшись и вновь откуда-то появившись пятном, будто из воздуха, сказал Фома. — Сколько разив зарекался — бросить цэ погано курево! Хотел даже на побывке не баловаться! Но в рейдах и засаде я — ни-ни, ни цыгарки! Там усим казакам смалить курево запрещено. Дым та огонёк любую засаду спалят. А щё — хруст веток под ногами и шуршание травы. Ходи как кот, доню. Он идёт — ни едины травинка не шелохнётся. И обувь подходящую обувай — без каблуков.
И что-то ещё рассказывая, направился к колодцу, Прасковья, внимательно слушая — за ним побежала.
Прасковья всё запоминала, что батько рассказывал. Много потом на практике проверяла. И вскоре научилась и этой уловке — быть невидимой и неслышимой. А чтобы проверить, что всё получилось — во двор к соседу Ермолаю пробралась, когда он там под навесом с сыном ужинал. А они её даже и не заметили. И ещё — по улицам ходила так, что ни одна собака её не почувствовала, не то, что люди. Благо — к куреву тяги она не имела и махрой от неё не наносило. А чтобы в очи никому не смотреть, так это самое лёгкое — повязка у неё всегда на глазах.
Батько Фома много ещё чему Прасковью научил.
Глаза отводить, бою без рук, приёмам всяким, и в точки нужные человеку ударять. И даже заговорам научил. Оказывается, что всех можно заговорить, даже змею. Но с человеком сложнее — он опаснее, но и с этим она справилась. А ещё — лечить уначил: кровь заговором останавливать, вывихи вправлять, раны перевязывать и лихоманку травами пользовать. Ничего во всём этом сложного не было. Главное — усердие и упорство. Когда батько бывал на побывке, то рассказывал Прасковье да показывал всякие приёмы и уменья. А вернувшись, проверял науку. Она всегда справлялась. И ещё он её языку чеченскому обучил, традиции разъяснил, про веру их бусурманскую, тоже Бога почитающую рассказал. Сказал — врага надо уважать и обычаи знать.
Прошло пару лет.
И Пронька стал лучшим пластуном на всю станицу. Донесение, метнувшись, доставить — в полдня, там где трое суток требуется — пластунёнок Прошка. Языка добыть в аулах аль подслушать о готовящемся набеге — Пронька. От погони иль засады отбиться — легко. Всё легко удавалось молодому пластуну Прошке. А то, ка он с десятком противников один справился, когда на кордон напали — с помощью бесконтактного боя, который Прасковья освоила в совершенстве — стало притчей во языцех. Вернулись на кордон, а там — худенький парнишка без единой царапины и — повязанные черкесы с шашками и пищалями. Ни один не успел выстрелить. За то станичный атаман Андрей медаль Прошке от войскового атамана выхлопотал да шашку именную.
И всё бы ладно. И далее казачью службу Пронька нёс бы на славу. Да его женская сущность вдруг проявила себя слишком явно. Уж очень красивой и фигуристой девкой однажды стала Прасковья. И прятать это больше не было никакой возможности.
Эта новость, как разрыв бомбы в заводи, разнеслась по станице. Баба пластун? Такого ещё не бывало. Это ж унижение высокого звания казака!
Атаман срочно собрал станичный сход. Чтобы осудить Фому и его дочь, совершивших столь невиданный обман обчества за нарушение святых казачьих традиций.
Бабе место у печи — с горшками, да у люльки с младенцем! А казаку — с оружием в руках их защищать. Спокон веку так было.
Отнять у охальников именное оружие! Отправить их бахчу от ворон сторожить!
Но всё пошло совсем не так, как хотелось атаману Андрею.
Когда народ собрался, пластун Фома — во всех регалиях и парадной форме — вышел на центр станичной площади, где разбиралось это дело, и сурово заявил:
— Шо вы тут разшумелися? Пидняли гогот, як гуси на гумне! Пластун-баба вас не устраивает? А вам шо надо? Мужика, шо любое дело завалит? Так вон он, мой Прошка! Берить ёго! — указал он на своего сына — толстого, румяного и усатого парубка, всем известного лентяя и охальника. — Он у трёх соснах заблукает, ложку мимо рта пронесэ, конь и тот его не слухае. А дашь ёму ружьё, так вин соби ногу прострелит — и ворога не надо. Какой с него пластун? Смех один! А Прасковью я взял в ученики, потому шо у ней змалку способности к пластунскому делу. У меня чутьё на это! Та вы и сами в цом убидилися — лучше неё ныне пластуна у нас у станыце нет! — Казаки отозвались ропотом на эти обидные речи. — Шо? Чи не так? — Шо? А разве медаль не вы ей дали? Не атаман войсковой? И не за то, что она красивые усы носит, а шо ворогов одна скрутила! И все мужики были, мало того — злые черкесы. Кого ныне на самые трудные задания отправляют? На разведку? Взяты языка? Знова Прошку. Идить вы тогда заместо неё к ворогу — кто тут особо горло дерёт! А што она в юбке родылась… так нехай и дале штаны носит. Обчеству от цого тики польза. Як шо, так вона и в юбку скоренько перерядится тай ляльку из полешка в руки визьмэ. И на тот берег Кубани пидэт. Никто и не догадается, шо баба с сюрпризом. А вона не пидведёт — хучь воевать, хучь в разведку, хочь джигитовку вжарить. Сами про цэ знаете. Так шо решайте хлопцы! — стряхивая с рукава соломинку, равнодушно проговорил казак Фома. — Казнить её или миловать? А ни, так и мэнэ из пластунов в шею гоните — за то, шо я вас так подвёл. И шо таку погану дочку вам воспитал. Я арбузы люблю, а дыни — ще бильше…
К слову сказать, в станице до сего дня никто не удивлялся, что у Фрола и Аксиньи два Прошки в хате растёт. Известное дело — поп младенцам в крестины по святцам имя даёт — на кого они выпали, так и называли. Потому и бегало в иных семьях по два Ивана аль две Клашки. Да и то сказать — мерли детишки от всяких хвороб. И кто из них вмэр, кто жив остался, тоже не запоминали. Новые народятся. У каждого было по десять та и больше деток. Потому и Прасковью, шо была из двойни, быстро забыли. И про нового Прошку подмены не подметили.
В общем, пошумели станичники, поспорили, поплевались, поссорились, помирились, да и, в конце-концов, постановили — служить Прасковье и дальше пластуном. Но зваться ей — чтобы не оконфузить атамана перед начальством, да и медаль чтоб не отобрали — заработала — по-прежнему Прошкой. Вот и осталась она — нет, он — пластуном….
* * *
