Страж Ордена (СИ) - Семин Никита

Когда зрение начало возвращаться, первое, что он увидел, был тонкий, едкий дымок, который вился из открытых подсумков его солдат. А затем раздался панический крик одного из них.

Раздалась серия глухих, быстрых хлопков, будто взорвалось несколько десятков шутих разом. Порох в подсумках и бумажных патронах воспламенился.

Из сумок на поясах солдат вырвались короткие, яростные языки пламени. Бумажные гильзы в руках вспыхнули, как факелы, опаляя пальцы и лица. Двор наполнился криками боли и ужаса, запахом жженой кожи, волос и едким, густым пороховым дымом.

Строй окончательно рассыпался. Солдаты, объятые паникой, бросали свои бесполезные фузеи. Кто-то катался по земле, пытаясь сбить огонь с тлеющего мундира, кто-то, безумно визжа, бежал прочь, размахивая обожженными руками. Лошадь под Зарубиным, обезумев от грохота и запаха дыма, встала на дыбы, едва не сбросив седока.

Последний огненный кнут в руке Молниева погас. Тот лениво махнул им рукой, будто отгоняя назойливую мошкару.

— Уходите. Вам меня не взять.

Только далеко за околицей, у самого въезда в деревню, растерянным унтер-офицерам, орудуя кулаками и площадной бранью, удалось наконец собрать и кое-как построить то, что еще недавно было ротой Кунгурского гарнизонного батальона. Картина оказалась удручающей. Люди были живы, но почти половина отряда получила ожоги — кто рук, кто лица. Почти на каждом мундире чернели прожженные дыры от вспыхнувших подсумков. А один молодой солдат, нескладеха из новобранцев, сидел на земле, баюкая свою правую руку, замотанную грязной тряпкой, и тихо выл — он как раз подносил бумажный патрон к стволу фузеи, когда тот вспыхнул, оторвав ему два пальца.

Самым страшным, однако, было другое. Почти все фузеи, ранцы с амуницией, даже один барабан — все осталось там, брошенное в панике у дома колдуна.

— Построиться! Разобраться по полуротам! — отчаянно пытался восстановить порядок Зарубин, его голос срывался от ярости и унижения. — Поручику Сенявину — взять с собой первую полуроту, вернуться и немедленно собрать казенное имущество!

В ответ — гробовое молчание. Солдаты, черные от копоти, со страхом смотрели в сторону проклятого дома. Второй офицер роты, молодой, щеголеватый поручик Сенявин, побледнел и упрямо качнул головой.

— Не пойду, господин капитан. И людей не поведу.

— Что⁈ — Зарубин опешил. — Поручик, это бунт! Я вас под трибунал отдам!

— Отдавайте, — с неожиданной дерзостью огрызнулся Сенявин, указывая рукой с обожженными манжетами в сторону дома колдуна. — Но туда — ни ногой! Это ж черт во плоти, а не человек! Вы видели⁈ Он молнии из ничего сотворил! Из ничего! На всю роту ни крупинки пороха не осталось!!!

Солдаты, услышав, что и офицер их поддерживает, тут же согласно, испуганно загомонили.

— Истинно, ваше благородие, не пойдем!

— Он и тебя, и нас всех погубит, а душу заберет!

— Да его и пуля-то, поди, не возьмет, заговоренный, видать…

Капитан Зарубин в отчаянии обвел взглядом свою разбитую, напуганную, отказавшуюся повиноваться роту. Вернуться в Кунгур без оружия, доложив, что дюжина фузей брошена у избы какого-то мужика — это скандал, конец карьеры, разжалование и позор на всю губернию. Черти бы драли этого Голицына! Подсуропил дельце…

— Что делать будем, Ипполит Григорьевич? — бледными губами прошептал поручик Сенявин, подойдя к нему. — Что докладывать-то?

Но прежде чем Зарубин успел ответить, к ним, сняв шапку, шагнул седоусый, кряжистый фельдфебель — унтер-офицер, которого солдаты за глаза звали Сафонычем. Он был из старых, еще суворовских служак, воевал в компанию 12 года, и страха в его выцветших глазах было поменьше, чем у остальных.

— Господин капитан, ваше благородие, — прохрипел он, — дозвольте слово молвить.

— Говори, Сафонов! — раздраженно бросил Зарубин.

— А что, ежели его… добром попросить? — вкрадчивым тоном спросил унтер. — Он ведь, чую, не злодей лютый. Никого ведь из наших до смерти не ушиб, хоть и мог бы, видать, одним махом всех положить. Пошугал только, как щенят нашкодивших. Может, дозволит он нам наше барахлишко-то казенное подобрать?

Мысль была унизительной до дрожи. Просить разрешения у простолюдина, на арест которого он пришел, идти к нему на поклон? Да ни за что! Зарубин почувствовал, как кровь бросается ему в лицо. Но он видел перепуганные лица солдат, упрямство Сенявина, и понимал — другого пути нет.

Чувствуя, как горит лицо от стыда, он, не глядя на унтера выкрикнул:

— Делайте, что хотите, черт бы его побрал! — и отвернулся, будто предоставив фельдфебелю самому решать, стоит ли идти унижаться перед этим непонятным мужичиной.

Сафоныч все понял. Перекрестившись, он один, без оружия, медленно пошел обратно к дому колдуна. Солдаты следили за ним, затаив дыхание. Пропав из виду на несколько долгих минут, показавшихся капитану вечностью, он вскоре появился вновь, шагая на удивление бодро.

— Ребяты! — крикнул он, подойдя ближе, и на его лице было облегчение. — Колдун дал добро! Сказал, забирайте свое железо, да чтоб духу вашего тут больше не было! Айда, не робей!

— Истинно? Не врешь, Сафоныч?

— Да вот вам крест! — унтер широко перекрестился. — Идемте, я сам с вами пойду! Чего испужались? Он слово дал!

Через полчаса, понуро собрав свои фузеи и ранцы, остатки первой роты кунгурского гарнизона покинули деревню. Они уходили разбитые, униженные, но, по крайней мере, с оружием. Расстроенный капитан, тут же давший зарок ни за что больше не пытаться подойти к этому Молниеву даже на пушечный выстрел, был мрачен. Не зря у него плохое предчувствие было! И не просто так дворяне в этого мужика вцепились, а сами к нему подойти пужаются.

На привале, отозвав Сафоныча в сторонку, капитан вручил ему серебряный рубль, и тут же заставил побожиться, что он никому ничего не расскажет о событиях этого похода.

Наконец улица перед моим двором опустела. Унтер Сафонов, отдав честь, последним покинул место недавней битвы, уводя навьюченных оружием солдат. Немногие крестьяне, до того прятавшиеся по избам, высыпали на улицу и теперь издали смотрели на меня — кто с благоговейным ужасом, кто с восторгом. Смотрели и шептались. Еще бы. Представление было что надо. Рота солдат, пришедшая брать «колдуна», убралась восвояси с прожженными мундирами. Нечасто такое увидишь!

Оставшись наконец один, я позволил себе прислониться к косяку двери и шумно выдохнуть. Фу-ух, пронесло. Нет, не то, что удалось избежать ареста — в этом я и не сомневался. А от того, что все получилось так, как я задумал.

С кнутами все было несложно. Что кнуты — грубая, эффектная демонстрация для одноклеточных. А вот с порохом пришлось постараться! Надо же было не просто поджечь, а заставить его вспыхнуть постепенно, патрон за патроном. Слишком мало энергии — не сработает. Слишком много — и от бедолаг остались бы только сапоги и пуговицы. А взрывать целую роту государевых людей, пусть и состоящую сплошь из идиотов, было бы верхом глупости. Во-первых, люди они подневольные, зла ко мне не питают. Во-вторых, у меня задача — пролезть во дворянство. А с сотней солдатских душ на совести это как-то… проблемно, скажем так. При этаком раскладе, даже если дворянство мне и дадут — что государю императору до сотни убитых «нижних чинов» — но все равно будут коситься. Да и вообще, убивать — это всегда крайняя мера.

Так что пришлось мне филигранно рассчитать импульс, нащупать тонкой нитью энергии каждую пороховницу, каждую бумажную гильзу в руках полутора сотен трясущихся от страха оболтусов, да еще и с моим-то, после Голема, нестабильным «фонящим» резервом… признаться, я и сам от себя не ожидал такой точности. Можно ставить себе зачет по предмету «тонкие манипуляции», хе-хе. Правда без энергии от голема мне бы и сил не хватило провернуть такой фокус. Так что все к лучшему.

Так, ладно. Победил — и что дальше? Ждать, пока капитан Зарубин, оправившись от шока, напишет в Пермь слезный рапорт о том, как злой колдун обидел его и его доблестных воинов? Ждать, пока князь Голицын, уязвленный в своем аристократическом достоинстве, придумает новую, более изящную пакость? А ведь точно без него не обошлось, иначе бы капитан сюда не полез, побоялся Верхотурова. Нет уж, увольте. Сидеть в обороне — стратегия для проигравших. Пора навестить эту сволочь, купца Ерофеева, и вежливо попросить оставить меня в покое. Выбить из рук моих врагов официальный рычаг давления, и тогда разговор с ними будет идти по-другому.